Глава VI Англия времен Шекспира (15 64 – 1616)
После экономических и религиозных волнений среднего периода эпохи Тюдоров наступил золотой век Англии. Золотые века не бывают сплошь из золота, и они никогда не долговечны. Но Шекспиру посчастливилось жить в самое лучшее время и в такой стране, где, не зная почти никаких помех и всесторонне поощряемые, могли развиваться высшие способности человека. Лес, поля и город – все они были тогда подлинным совершенством и были необходимы для создания совершенного поэта. Его соотечественники, еще не закабаленные машинами, были вольными творцами и созидателями. Их умы, освобожденные от средневековых оков, еще не были опутаны пуританским или каким-либо другим современным фанатизмом. Англичане эпохи Елизаветы были влюблены в самое жизнь, а не в какой-то теоретический призрак жизни. Широкие слои общества, освобожденные теперь от гнета нищеты, чувствовали подъем душевных сил и выражали его в остроумных изречениях, музыке и пении. Английский язык достиг полнейшей красоты и силы. Мир и порядок наконец воцарились во всей стране, даже во время морской войны с Испанией. Проводившаяся до тех пор политика страха и угнетения на несколько десятилетий стала более простой и сводилась к служению женщине, которая была для своих подданных символов их единства, процветания и свободы.
Ренессанс, задолго перед этим переживший снова весну на своей родине в Италии – где теперь жестокие морозы погубили его, – достиг наконец, хотя и с опозданием, своего торжествующего лета на этом северном острове. Во времена Эразма Ренессанс в Англии ограничивался кругом ученых с королевского двора. Во времена Шекспира он, в некоторых от ношениях, дошел до народа. Библия и классическая культура древнего мира больше уже не оставались достоянием немногих ученых. Благодаря классическим школам классицизм проникал из кабинета ученого в театр и на улицу, из ученых фолиантов в народные баллады, которые знакомили самые простонародные аудитории с «Тиранией судьи Аппия», «Злоключениями царя Мидаса» и другими великими сказаниями греков и римлян. Древнееврейский и греко-римский образы жизни, воскрешенные из могил далекого прошлого волшебством науки, стали понятны англичанам, которые воспринимали их не как мертвый археологический материал, а как новые области воображения и духовной силы, которые свободно смогут найти свое преломление в современной жизни. В то время как Шекспир превращал «Жизнеописания» Плутарха в своего Юлия Цезаря и своего Антония, другие использовали Библию как основу для создания новых форм жизни и мышления религиозной Англии.
И в эти плодотворные годы царствования Елизаветы «узкие моря», в бурях которых английские моряки закалялись в течение столетий, расширились в беспредельные океаны мира; здесь на вновь открытых берегах отважная и предприимчивая молодежь искала в торговле и сражениях романтических приключений и добивалась богатств. Молодая жизнерадостная Англия, излечившаяся наконец от навязчивой идеи Плантагенетов завоевать Францию, осознала себя как островное государство, судьбой связанное с океаном, с радостью почувствовавшее после бури, которую несла ей Армада, свою безопасность и свободу, которую могли дать ей охраняемые моря; тогда еще бремя далеких земель империи не лежало на ее плечах.
Разумеется, была и оборотная сторона всего этого, как бывает во всякой картине человеческого благополучия и поведения. Жестокие нравы прошлых столетий не могли быть изжиты легко и быстро. Заокеанская деятельность англичан Елизаветинской эпохи не считалась с правами негров, которых они увозили в рабство, или с правами ирландцев, которых они грабили и убивали; даже некоторые из благороднейших англичан, такие, как Джон Хокинс на Золотом Береге и Эдмонд Спенсер в Ирландии, не отдавали себе отчета в том, посеву каких семян зла они способствовали. Да и в самой Англии женщине, преследуемой соседями, считавшими ее ведьмой; иезуитскому миссионеру, четвертуемому живым на эшафоте; унитарианцу, сжигаемому на костре, и пуританину-диссиденту, которого вешали или «заковывали в железные оковы в страшных и отвратительных тюрьмах», – всем им мало радости принесла эта великая эпоха. Но в елизаветинской Англии такие жертвы были не так многочисленны, как в других местах Европы. Мы избежали пучин бедствий, в которые были ввергнуты другие народы: испанской инквизиции, массовых мученичеств и убийств, которые обратили Нидерланды и Францию в место кровавой бойни, совершаемой во имя религии. Наблюдая все это через Ла-Манш, англичане радовались, что живут на острове и что мудрая Елизавета – их королева.
Как некогда исследователь старины Леленд объехал Англию Генриха VIII и записал свои наблюдения, так величайший из всех наших исследователей Уильям Кемден объездил счастливое королевство Елизаветы и увековечил его в своей книге «Британия». Незадолго до него священник Уильям Гаррисон и после него путешественник Файнс Морисон оставили нам картины английской жизни своего времени, которые можно с удовольствием сопоставить с еще более живыми и блестящими образами Шекспира.
По всей вероятности, численность населения Англии и Уэльса к концу царствования королевы превышала четыре миллиона, то есть равнялась одной десятой части ее современного населения. Более четырех пятых населения жило в сельской местности, но значительная часть его была занята в промышленности, поставляя деревне почти все необходимые ей промышленные товары или работая на более широкий рынок в качестве ткачей, горнорабочих, рабочих каменоломен. Большая часть населения обрабатывала землю или разводила овец.
Даже многие из городского населения, составлявшего меньшую часть населения страны, уделяли земледелию хотя бы часть своего времени. Провинциальный город средней величины имел до 5000 жителей. Города не были перенаселены, и в них было много красивых парков, фруктовых садов и хозяйственных построек, перемежающихся с рядами мастерских и лавок. Некоторые небольшие города и порты находились в состоянии упадка. Отступление моря, занесение илом русла рек, увеличение размеров кораблей, требующих более обширных гаваней, продолжающееся перемещение суконной и других мануфактур в деревни и хижины – все это было причинами упадка некоторых старых центров промышленности и торговли.
В целом население в городах все же возрастало. Йорк – столица севера; Норидж – крупный центр торговли сукном, ставший убежищем квалифицированных мастеров, бежавших из Нидерландов от герцога Альбы; Бристоль с его меркантильной системой и внутренней торговлей, совершенно независимый от Лондона, – эти три города были городами особой категории, с 20 тысячами жителей в каждом. Новые океанские условия морской торговли благоприятствовали развитию и других портовых городов на западе, вроде Бидефорда.
Но из всех их Лондон, все более и более сосредоточивавший в себе внутреннюю и внешнюю торговлю страны, росший за счет многих малых городов, был уже по своей величине чудом не только в Англии, но и в Европе. Когда умерла Мария Тюдор, в Лондоне было приблизительно 100 тысяч жителей, а когда умерла Елизавета, число жителей в нем достигало уже 200 тысяч. Еще более быстрым был рост населения в городских «вольных округах», за старыми стенами города; в центре Сити имелись небольшие открытые площади и дома с садами, дворами и конюшнями. Несмотря на периодические посещения чумы («черной смерти») и появление нового лихорадочного эпидемического заболевания – «потогонной болезни», Лондон Тюдоров был сравнительно здоровым и число смертей в нем было меньше числа рождений. Он еще не бы таким перенаселенным, каким сделался в начале XVIII столетия, когда его разросшееся население стало ютиться в трущобах, все более оторванное от деревни и более нездоровое, хот чума к этому времени уже исчезла, уступив место оспе и тифу.
Лондон во времена королевы Елизаветы по своим размерам, богатству и мощи был самым крупным центром королевства. Его влияние в социальном, культурном и политическом отношениях было велико и обеспечило успех протестантской революции в XVI столетии и парламентской революции в XVII столетии. Территория лондонского Сити была теперь твердыней чисто гражданского и торгового общества, которому в его границах не угрожало никакое соперничающее влияние. Крупные мужские и женские монастыри средневекового Лондона исчезли, миряне взяли верх и перестраивали свою религию в городских церквах и в собственных домах по протестантскому или какому-либо другому образцу, в соответствии со своими желаниями. Ни монархия, ни аристократия не имели никакого оплота в пределах Сити. Королевская власть расположилась вне Сити, в Уайтхолле и Вестминстере, с одной стороны, и в Тауэре – с другой. Высшая знать также оставила свои средневековые кварталы в Сити и перебралась в дома на Стрэнде или в Вестминстере, по соседству с двором и парламентом. Власть и привилегии мэра и горожан с их грозной милицией создали государство в государстве – чисто буржуазное общество внутри обширной Англии, которая все еще оставалась монархической и аристократической. Пример Лондона действовал на всю страну.
Проблема снабжения Лондона продовольствием во времена Тюдоров играла решающую роль в аграрной политике графств страны; влияние этой проблемы ощущалось – в разной степени – даже далеко за ее пределами. Продукты питания требовались в столицу в большом количестве для населения и лучшего качества для столов богачей. Кент с его огороженными полями, уже называвшийся «садом Англии», был специально лондонским фруктовым садом; он был «богат яблоками без счета, а также вишнями». Ячмень Восточной Англии, идущий через города, изготовляющие пиво, вроде Ройстона, удовлетворял ежедневную потребность лондонцев в питье; между тем Кент и Эссекс учились возделывать хмель для придания вкуса и запаха своему пиву. Наконец, пшеница и рожь, из которых в Лондоне пекли хлеб, выращивались во всех юго-восточных графствах.
Таким образом, большой рынок столицы способствовал изменению аграрных методов обработки, вынуждая области, более пригодные для какой-нибудь особой культуры злаков, специализироваться именно на ней. Как отметил топограф Норден, «близ Лондона иной тип земледельца, или, вернее, йомена, который трудится на пустырях джентльменов… и который, имея много корма для скота», продает жирный скот в Смитфилде, «где он сам запасается тощим скотом. Имеются также и такие, которые живут перевозкой продуктов для других и с этой целью держат повозки и фургоны и отвозят в Лондон молоко, муку и другие предметы, извлекая из этого хороший доход». В областях, так благоприятно расположенных, стимул для огораживания земли был силен.
Лондон времен последних Тюдоров и первых Стюартов
Кроме Лондона, были и другие рынки для сбыта земледельческой продукции. Немногие города (если вообще такие были) могли выращивать на «городских полях» все пищевые культуры, которые им требовались, и обойтись без закупок извне. И даже в деревне, если в одной сельской области был плохой урожай, можно было закупить через посредников излишек урожая в других областях, если только по всей Англии не было неурожая, когда (может быть, один раз в десятилетие) в большом количестве импортировались продукты из-за границы. В нормальные годы некоторая часть английского зерна экспортировалась. Хантингдоншир, Кембриджшир и другие области долины реки Уз отправляли большое количество пшеницы через Кингс-Линн и залив Уош в Шотландию, Норвегию и нидерландские города. В Бристоль и в западные города шли в большом количестве продукты питания из житницы Центральной Англии, с открытых полей юго-восточного Уорикшира, из «Фелдона», лежащего между рекой Эйвон и хребтом Эджхилл. Но другая половина Уорикшира, лежащая на северо-запад от Эйвона, как отмечают Леленд и Кемден, была лесистая, с редко рассеянными пастушескими селениями; это был Арденский лес. Таким образом, извивающийся Эйвон, перекрытый знаменитым Стратфордским мостом с «четырнадцатью арочными каменными пролетами», отделял пустынный лес от населенных пахотных областей. Уроженец этого города, лежащего на берегу реки, мог еще в юношеские годы наблюдать во время прогулок прекрасную дикую природу на одном берегу реки и наиболее характерные типы людей – на другом.
До XVIII столетия с его высоко капитализированным фермерским хозяйством было невозможно вырастить столько пшеницы, чтобы прокормить все население страны. Овес, пшеница, рожь, ячмень – все произрастало в большей или меньшей мере в зависимости от почвы и климата. Овес преобладал на севере; пшеницу и рожь сеяли во многих частях Англии, за исключением юго-запада, где ржи было мало. Повсюду изобиловал ячмень, и большая часть его шла на изготовление пива. На западе, богатом яблоневыми садами, пили сидр, а из груш Вустершира приготовляли грушевку, которую Кемден осуждал как «поддельное вино, холодное и в то же время вызывающее брожение в желудке». Во всех частях Англии деревня выращивала различные злаки для собственного потребления, и ее хлеб часто был смесью различных видов зерна. Фаине Морисон, хорошо знакомый с главными странами Европы, писал вскоре после смерти Елизаветы:
«Английские земледельцы едят черный ячменный и ржаной хлеб и предпочитают его белому хлебу, как остающийся дольше в желудке и не так скоро переваривающийся при их работе; но горожане и дворяне едят больше чистый белый хлеб; в Англии произрастают в изобилии все виды зерновых. Англичане имеют в изобилии молочные продукты, все сорта мяса, птицы и рыбы и всякой хорошей снеди. Англичане едят много оленьего мяса: они убивают самцов – летом и самок – зимой; из их мяса они делают паштет, и этот паштет является лакомством, редко встречающимся в каком-либо другом королевстве. Да в одном графстве Англии я, пожалуй, видел больше оленей, чем во всей Европе. Ни в одном королевстве мира нет такого количества голубятен. Точно так же соленая свинина является особым кушанием англичан, неизвестным другим народам. Английская кухня больше всего славится у других народов разными способами приготовления жареного мяса».
Этот много странствовавший путешественник хвалит затем нашу баранину и говядину как лучшие в Европе и нашу ветчину как лучшую, за исключением вестфальской: «Английские жители [продолжает он] едят кур почти так же часто, как мясо, а гусей они едят в два сезона: когда они откармливаются на ниве после уборки урожая и когда они подрастают к празднику Троицы. И хотя считается, что зайцы вызывают меланхолию, все же их едят так же, как оленину, в жареном и вареном виде. У них также очень много кроликов, мясо которых жирное, нежное и более приятное, чем то, которое я ел в других странах. Германские кролики более похожи на жареных кошек, чем на английских кроликов».
Мясо и хлеб были главной пищей. Овощей ели мало, и только с мясом; из капусты делали похлебку. Картофель только, что появи лся на некоторых огородах, но его еще не выращивали, подобно злакам, на полях. Пудинг и компоты из фруктов еще не занимали столь значительного места в питании англичан, как в более поздние столетия, хотя сахар уже получали в умеренных количествах из средиземноморских стран. Обед – главная трапеза – обычно был в 11 или 12 часов, а ужин – примерно через 5 часов после обеда.
Поскольку английская деревня как в западных областях старого огораживания, так и в районах «сплошных» открытых полей все еще сама производила свои продукты питания, то основой английской жизни было натуральное сельское хозяйство. Но, как мы уже видели, сама обеспечивающая себя деревня производила шерсть и предметы питания также и для некоторых специальных внутренних и заграничных рынков. «Промышленные культуры» начинали также широко входить в употребление: лен рос в некоторых частях Линкольншира; поля вайды и марены и обширные поля шафрана в Эссексе снабжали красильщиков сукна, прежде зависевших от заграничного импорта.
Такая специализация для удовлетворения рынка требовала огораживания и индивидуальных методов земледельческой обработки. Новые распашки лесных, болотистых местностей и пустырей теперь всегда обносились изгородью и обрабатывались индивидуально. Площадь открытых полей и общинных пастбищ не увеличивалась, в то время как общая площадь обрабатываемых земель возрастала. Хотя площадь запустелых открытых полей уменьшилась лишь незначительно, но относительно она составляла в королевстве гораздо меньшую часть сельскохозяйственных земель по сравнению с ее прежним удельным весом.
Именно области низин с глинистой почвой производили излишек зерна для внутреннего и заграничного рынков. Овцы, руно которых скупалось у торговцев шерстью и слуг жило сырьем для суконной промышленности, паслись на тощих гористых пастбищах, чередующихся на нашем острове с глинистыми долинами. Меловые холмы и нагорные равнины – Чилтерн, Дорсетские высоты, остров Уайт, Котсуолд, горные хребты Линкольна и Норфолка и обширные вересковые заросли севера – всегда обеспечивали страну лучшей шерстью. Иностранные и отечественные путешественники по тюдоровской Англии поражались стадам, пасшимся на таких холмах; каждое стадо было столь крупным и их было так много, как ни в одной другой стране Европы. В менее плодородных частях Англии овцы часто были очень истощенными и чуть ли не умирали с голоду, но шерсть их считалась самой ценной во всем мире благодаря определенным качествам, зависящим каким-то образом от той почвы, на которой овцы паслись.
Возросший спрос на овец и на крупный рогатый скот во времена Тюдоров являлся, как мы видели, причиной некоторых в высшей степени непопулярных огораживаний пахотных глинистых земель для использования их в качестве пастбищ. Овцы в долинах были жирнее, но их шерсть была менее добротной, чем у тощих овец на гористых землях. Тем не менее новые низменные пастбища имели свою ценность: хотя шерсть пасущихся на них овец была менее тонкой, спрос на грубую шерсть также возрастал, а возросшее количество баранины и говядины полностью потреблялось этим счастливым и гостеприимным поколением, плотоядность которого удивляла иностранцев, привыкших более к мучной пище. В царствование Елизаветы центральные области по-прежнему дополняли растительную пищу мясной посредством разведения овец и рогатого скота. Регби «изобиловал бойнями», Лестершир и Нортгемптоншир славились своими ярмарками рогатого скота. Благодаря огромному количеству рогатого скота в стране кожевенная промышленность была полностью обеспечена сырьем: южные англичане носили обувь на коже и презирали деревянные башмаки, которые носили иностранцы, хотя на севере, где население было более бережливым, многие носили деревянные башмаки, а шотландские парни и девушки ходили босыми.
Разведение лошадей не отставало от все возрастающего спроса на них. Все чаще стали запрягать лошадь вместо вола в повозку и в плуг, и рост общего благосостояния страны повышал спрос на верховых лошадей, как мы в хорошие годы предъявляем больший спрос на автомашины. Во многих частях Йоркшира и на торфяных болотах беспокойном шотландской границы разведение лошадей и рогатого скота было важнее, чем овцеводство, которое стало преобладающим здесь лишь позднее, в более спокойные времена. Не овец, а рогатый скот угоняли пограничные разбойники во время своих полуночных набегов.
Хотя овцы и рогатый скот разводились теперь в Англии в большом количестве, но по нашим современным нормам они были малы и тощи, пока их порода не улучшилась в XVIII столетии. Дело в том, что тогда еще не были найдены правильные способы их кормления в зимнее время. Система открытых полей, все еще преобладавшая в одной половине страны, не обеспечивала сельское хозяйство ни помещениями для скота, ни подножным кормом.
Один район Англии – обширная болотистая область, тянувшаяся от Линкольна до Кембриджа и от Кингс-Линна до Питерборо, – все еще представлял собой обособленный мир. Уже в последние годы царствования Елизаветы были проекты, обсуждавшиеся в парламенте, об осушении болотистой местности Фен, подобно тому, как голландцы осушили свою Голландию и превратили свои покрытые водой и тростником пустыри в богатые пашни и пастбища. Но большой проект осуществился позднее, когда появились капиталы для таких предприятий, что произошло во времена Стюартов – в южной половине болот, и во времена Ганноверов – на севере. Между тем обитатели этой местности продолжали селиться возле болотистых берегов и на бесчисленных островах, покрытых тиной и илом, ведя жизнь амфибий и приспособляя свои традиционные занятия к сменяющимся сезонам года.
«Верхняя, северная часть Кембриджшира [пишет Кемден] вся состоит из речных островков, которые в продолжение всего лета имеют восхитительный зеленый вид, а зимой почти все затапливаются водой, и все пространство вокруг, насколько хватает глаз, некоторым образом напоминает собой море. Жители этого края, а также всей остальной части болотистой местности представляют собой особый тип людей (весьма гармонировавший с природой этого края) с грубыми, некультурными нравами, враждебных ко всем другим, которых они называют «горными людьми»; обычно они ходят на особых ходулях и все занимаются скотоводством, рыболовством и охотой. Вся эта местность в зимнее время, а иногда и большую часть всего года лежит под водой рек Уз, Грент (Кем), Нэн, Уэленд, Глин, Уитем, так что становится недоступной из-за отсутствия удобных проходов. Там, где жители поддерживают в порядке свои каналы, страна изобилует богатыми пастбищами и сеном, которое они скашивают в достаточном количестве для собственных нужд, а пожнивные остатки травы сжигают в ноябре, чтобы получить еще более густую траву. В это время года можно увидать изумительную картину, когда вся болотистая страна охвачена ярким пламенем. Кроме того, эти места дают большое количество торфа и осоки для топлива и большое количество тростника, используемого в качестве кровельного материала. Бузина, а также другие водяные кустарники, в особенности ива, растут или в диком состоянии, или посажены по берегам рек для укрепления берегов в целях защиты от разлива; эти кусты часто обрезают, но они опять разрастаются с многочисленными побегами. Из них здесь делают корзины».
Охота на дичь для рынка была весьма развитым промыслом жителей заболоченной области. Дикие утки и гуси попадались сразу сотнями, их загоняли или приманивали в длинные сети – западни. Рента во многих случаях выплачивалась определенным количеством угрей, которые насчитывались тысячами.
Может быть, можно усомниться, что жители болотистой области имели такие «грубые и некультурные нравы», как об этом говорили Кемдену «горные люди». Во всяком случае, только на том основании, что люди в Фенах ездили на лодках, занимаясь рыболовством, охотой на дичь и срезанием тростника, было бы ошибочно предполагать, как делали многие авторы, что эти люди были более «непослушны» закону, чем земледельцы, развозившие свое зерно по сухой земле. Недавние исследования показали, что в Фенах в течение всего средневековья, начиная от времени «Книги Страшного суда» и позднее, прекрасно соблюдались все законы и обычаи манориальной системы; что рента и натуральные повинности регулярно уплачивались крупным монастырям, а после их упразднения – их преемникам; что самые сложные законы и правила о разделе собственности и рыболовных правах строго соблюдались жителями болотистых местностей; что наиболее хорошо разработанная система дамб и насыпей и «в одостоков» поддерживалась искусным упорным трудом, в противном случае большие водные пути сделались бы несудоходными и Линкольн, Линн, Бостон, Уисбич, Кембридж, Сент-Айвс, – Питерборо и более мелкие города этой области потеряли бы большую часть своей торговли и средств связи. «Почти каждая река и ее берега в заболоченной области, – пишет профессор Дерби, – имели кого-нибудь, кто нес ответственность за них». Короче говоря, эта область до ее мелиорации путем крупных дренажных работ во времена Стюартов и Ганноверов была действительно земноводным районом, но со своеобразной высокоспециализированной экономической системой хозяйства.
На фоне этой дикой природы в течение столетий, подобно ковчегу над водами, возвышался собор на острове Или; издалека были видны две его башни и длинные блестящие крыши. Возле него находился дворец, где епископ содержал свой двор. Епископ еще пользовался остатками власти, которой обладали его средневековые предшественники в так называемом «пфальцграфстве» острова Или. Но фактически Реформация ослабила независимость и власть духовенства. Теперь государство держало церковь под своим контролем, иногда с надменным пренебрежением к ее духовным интересам. Королева Елизавета заставила епископа Кокса передать его усадьбу Или-Плейс в Холборне (Лондон) с ее знаменитыми фруктовыми садами ее фавориту Кристоферу Хэттону. А когда Кокс умер, она в интересах короны сохраняла епископский престол вакантным в течение 18 лет. Но все же в те времена, когда на острове Или был епископ, он являлся главным правителем заболоченной области до тех пор, пока сначала Оливер Кромвель, а затем герцоги Бедфордские, осушавшие болота, не приобрели в этом районе большего влияния, чем епископ.
Кроме заболоченной низменности Фены, еще две области Англии – Уэльс и Северная Пограничная область – отличались своей экономической и социальной структурой от остальной Англии эпохи Елизаветы. Но обе эти области постепенно воспринимали общий для всей страны образ жизни, причем Уэльс за последнее время быстрее двинулся вперед по пути, ведущему к современной жизни.
В течение всего средневековья Уэльс был центром военных и социальных конфликтов между жившими на гребнях холмов дикими валлийцами, заботливо сохранявшими свой древний родовой образ жизни, и лордами Пограничных областей – яркими представителями английского феодализма, жившими в замках, расположенных вдоль долин. Во время войн Роз лорды Пограничных областей устремились на восток страны, пытаясь сыграть ведущую роль в династических спорах, разгоревшихся в это время в Англии, которые, к счастью, завершились тем, что была уничтожена независимая власть этих лордов. К концу XV столетия их главные замки и поместья перешли в королевские руки.
Это обстоятельство создало благоприятную возможность для союза Уэльса с Англией под эгидой королевской власти при условии, что он будет установлен без обид и оскорблений национального чувства и традиций валлийцев, не забывших, как жестоко были попраны политикой Тюдоров чувства ирландцев. К счастью, в Уэльсе сложились более благоприятные обстоятельства. Не было религиозной розни, отделявшей старых обитателей Уэльса от англичан, и поэтому не было стремления «колонизовать» суверенный Уэльс путем грабежа земель туземцев. По благоприятному стечению обстоятельств победа при Босуорт-Филде возвела на трон Англии династию валлийцев, сделав тем самым верность Тюдорам национальной гордостью всех валлийцев.
При этих счастливых возможностях Генрих VIII завершил законодательное, парламентское и административное объединение двух стран. На суверенный Уэльс были распространены английская система графств, положение о мировых судьях и кодекс английских законов; руководящая часть дворянства Уэльса была польщена тем, что получила возможность посылать своих графов в парламент в Вестминстер. Совет Уэльса – орган монархической власти, аналогичный Звездной палате и Северному совету, – успешно поддерживал порядок в течение длительного периода перехода от старого к новому. Феодальные отношения в долинах исчезли вместе с исчезновением института лордов Пограничных областей, и племенной строй в гористых местностях теперь также исчез без каких-либо насильственных конфликтов, какими ознаменовался через два столетия его конец в шотландской Горной области. В царствование Елизаветы Уэльс находился в процессе его превращения в часть Англии. Структура государственного управления и в значительной степени форма общественных отношений были уже перестроены по английскому образцу. Но Уэльс сохранил свой родной язык, свою поэзию и музыку, он сохранил также свои духовные традиции.
Валлийское дворянство – смесь прежних племенных вождей, прежних лордов Пограничных областей и «новых людей», типа, так хорошо известного в эту эпоху, – было очен ь довольно правлением Тюдоров, которое давало их классу в Уэльсе те же преимущества, что и в Англии. Некоторые из них уже накопили боль шие поместья в силу недавно введенных английских земельных законов, и в последующие годы эти владения разрослись до огромных размеров. Но в царствование Елизаветы и несколько позднее имелся также и многочисленный класс валлийского дворянства – людей с меньшим достатком и меньшими притязаниями. Генерал-майор Берри рапортовал Оливеру Кромвелю из Уэльса: «Вы можете скорее найти 50 джентльменов со 100 фунтами дохода в год, чем 5 джентльменов с 500 фунтами дохода». Многие из них, как и соответствующий класс мелких сквайров в Англии, процветали во времена Тюдоров и ранних Стюартов и совсем исчезли в течение XVIII столетия, и Уэльс превратился в страну крупных поместий.
Основную часть валлийского населения составляли не землевладельцы, а мелкие держатели-земледельцы. Крупные хозяйства коммерческого типа не получили в Уэльсе такого широкого распространения, как в Англии. Но, с другой стороны, земельные участки не делились и не дробились так чрезмерно, как у несчастного крестьянства Ирландии. Здоровая основа современного общества Уэльса покоилась на небольших фермерских держаниях крестьянского и семейного типа, которые были малы, но не слишком, и вполне достаточны для того, чтобы поддерживать у фермеров чувство собственного достоинства. Их отношение к землевладельцам, которые брали на себя заботу о повышении плодородности почвы и о ремонте, было похоже скорее на отношения в системе английского сельского хозяйства, чем на менее счастливые отношения обедневших держателей к эксплуатирующим их землевладельцам в Ирландии или горной Шотландии.
Уничтожение монастырей в Уэльсе было произведено такими же путями и вызвало те же социальные последствия, что и в Англии. Здесь не было восстания против этой меры, подобно Северному восстанию, так называемому «Благодатному паломничеству». Высший класс Уэльса считал Реформацию выгодной для себя, а крестьянство по своему невежеству приняло ее равнодушно. Если они не понимали «Книги Общих молитв» и Библии на чуждом им английском языке, то они также не понимали и латинской мессы. Поэтому религия их не затрагивала. В начале царствования Елизаветы валлийское крестьянство находилось в состоянии духовной косности и пренебрегало образованием, однако это, разумеется, совмещалось со всем хорошим, что было в деревенской жизни, и со старыми традициями, которые вскоре были нарушены некоторым посторонним влиянием. Что это было за влияние? Миссионеры-иезуиты, которые могли бы поднять здесь девственную целину, предоставили Уэльс самому себе. Наконец в последние десятилетия царствования Елизаветы государственная церковь начала исполнять свои обязанности и опубликовала перевод Библии и «Книги Общих молитв» на валлийский (кимрский) язык. Этим были заложены основы для народного валлийского протестантства и для великих просветительных и религиозных движений XVIII столетия.
В период династии Тюдоров жизнь в северной части Англии (к северу от Трента) имела свои характерные особенности. Постоянные волнения в Пограничных шотландских областях; нищета целого края, исключая долины с суконной промышленностью, и каменноугольные округа; большое влияние старых феодальных верноподданнических чувств и притязаний; большая популярность монастырей и старой религии – все это отличало ее от жизни населения других частей Англии в царствование Генриха VIII и, в меньшей степени, в царствование Елизаветы.
В ранние годы царствования Генриха VIII в Пограничных областях все еще правили воинственные роды, в особенности Перси и Невилли, которых возглавляли графы Нортамберленда и Уэстморленда. У вооруженных земледельцев этих пастушеских графств воинственный дух личной независимости соединялся с верностью наследственным вождям, которые руководили ими не только в войнах против случайных набегов шотландцев и частых угонов скота, но иногда и против самого правительства Тюдоров. Мятеж северян («Благодатное паломничество») в 1536 году был предпринят в защиту монастырей, а также в защиту квази-феодальной власти аристократических семейств Пограничных областей против захватнического натиска новой монархии. При подавлении этого мятежа Генрих воспользовался благоприятным случаем сокрушить феодализм и расширить королевскую власть, управляя Йоркширом и пограничными графствами через королевских наместников в Пограничных областях, то есть через лиц, власть которых основывалась на полномочиях, предоставленных им королем, а не на их наследственных правах. Большая часть установленных Генрихом порядков сохранилась, особенно в Йоркшире. Но Нортамберленд и Камберленд редко бывали действительно спокойны. Политика Генриха VIII и Эдуарда VI была безрассудно враждебной по отношению к Шотландии, и случайные войны и постоянные столкновения между этими двумя народами поддерживали беспокойное состояние в пограничных графствах. В царствование Марии воскресло влияние римско-католической церкви и вместе с ним восстановилась власть фамилии Перси, которая была ранее сломлена Генрихом VIII.
Таким образом, к моменту восшествия на трон Елизаветы на севере страны еще не закончилась борьба между старой и новой религией, между королевской властью и властью феодалов. Таково было положение вещей в наиболее культурных частях Пограничных областей, в приморских равнинах Нортамберленда на востоке и в Камберленде на западе. Между ними лежала – Средняя Пограничная область, болота и холмы Чевиота, где в районе Ридсдейла и Порт-Тайна сохранились пережитки мало упорядоченного законом общества, организация которого была еще примитивной. В этих разбойничьих долинах, отрезанных от окружающих более культурных стран бездорожными областями, покрытыми полевицей, вереском и мхом, обитали кланы, обращавшие мало внимания на королевские грамоты и даже на феодальную власть Перси, Невиллей и Дакров. И действительно, единственной приверженностью воинов этих диких областей была их лояльность по отношению к их собственным кланам. Семейные чувства сильнее, чем что-либо другое, побуждали их защищать преступников и пренебрегать законом. Похищенная собственность в разбойничьих долинах не могла быть найдена и возвращена, потому что каждый совершивший набег был под бдительной защитой своего мстительного воинственного племени. Небольшие семьи прибегали к покровительству Чарлтонов, которые отвечали за Норт-Тайн. Вожди кланов – Холлы, Риды, Хедлейсы, Флетчеры из Ридсдейла, Чарлтоны, Додды, Робсоны и Мельбурны из Норт-Тайндейла – были реальными политическими силами в этом обществе, которое не знало никакой другой организации. Сбор налогов королевская власть поручала вождям клана.
Королевские уполномоченные в отчетах 1542 и 1550 годов о положении Пограничных областей подсчитали, что в этих двух «непослушных» долинах имелось 1500 вооруженных и боеспособных людей. Бесплодная земля не могла обеспечить достаточно питания их семьям, и они, подобно шотландским горцам, добывали дополнительное пропитание набегами на стада рогатого скота своих богатых соседей в приморских долинах на востоке и на западе. Они были в тесном союзе с разбойниками шотландского Лидцедейла, где был такой же общественный строй. Разбойники обеих стран, в случаях когда ограбленные ими устраивали опасный «скандал», могли перейти границу и спокойно оставаться там до тех пор, пока не минует опасность. Обычно ни один английский чиновник не осмеливался преследовать разбойников даже в Норт-Тайне или Риде, и еще меньше в Лиддедейле. Разбойничьи крепости, построенные из дубовых бревен, покрытых дерном для защиты от огня, были скрыты в неприступных диких местах, среди предательских болот, заросших мхом, через которые не мог пробраться ни один чужак. Уполномоченные Генриха VIII не рискнули предложить своему владыке принять на себя расходы по завоеванию и занятию Норт-Тайна и Рида; они предлагали только лучшую систему охраны и защиты от набегов и более крупные отряды воинов, укрывающихся в замках Харботля и Чипчейза (на окраинах областей, где закон был бессилен), чтобы отражать постоянные набеги на долины.
Таково было общество, во многом сходное между собой, по обеим сторонам Пограничных областей, создавшее народную поэзию Пограничных баллад, передаваемых устно из поколения в поколение. Многие стансы приняли форму, известную нам со времен Елизаветы и шотландской королевы Марии. В этих балладах» почти всегда трагических, описывались случаи жизни и смерти, ставшие в этих областях повседневным явлением. Грубые творения мрачного севера, они коренным образом отличались от песен и поэзии более мягкой Англии времен Шекспира. В песнях и балладах Южной Англии влюбленных всегда ожидала прекрасная судьба – «жить счастливо навеки». Но принятие на себя роли влюбленного в Пограничной балладе было безрассудным предприятием. Ни отец, ни мать, ни брат, ни соперник не проявят жалости, пока не будет уже слишком поздно. Подобно гомеровским грекам, жители Пограничных областей были варварски жестокими людьми, убивавшими друг друга, как дикие звери, но безупречными, когда дело касалось чувства гордости, чести и суровой верности долгу; они были природными поэтами-самородками (каких более уже нет), способными выражать в сильных словах неумолимую судьбу мужчин и женщин и вызвать сожаление по поводу жестокостей, которые они тем не менее сами постоянно причиняли друг другу.
В царствование Елизаветы политические отношения с Шотландией значительно и непрерывно улучшались, потому что у властей обеих стран был теперь общий интерес – защита Реформации от ее врагов внутри страны и за границей. Пограничные войны между Шотландией и Англией прекратились, и угон скота в пограничной полосе стал, по крайней мере, более редким явлением. Но английские разбойники из Ридсдейла и Норт-Тайна продолжали набеги на деревни своих более культурных соотечественников. В середине царствования Елизаветы Кемден, изучая древности, не смог посетить Хаузстедс у Римской стены «из страха перед пограничными шотландскими разбойниками», которые силой заняли эту область. И Грэхемы из Незерби-клана постоянно опустошали земли своих камберлендских соседей. Обложение данью и похищение мужчин и женщин из их домов с целью вымогательства выкупа за них были обычными явлениями в те времена, вплоть до конца царствования Елизаветы.
Но хотя разбой продолжался, феодальная власть Перси, Невиллей и Дакров была совершенно уничтожена после подавления их восстания в 1570 году. После этого решающего события в Нортамберленде и Камберленде правила знать, лояльная по отношению к правительству.
В начале царствования Елизаветы в приходских церквах на расстоянии 30 миль от границы служили еще обедню под покровительством католической аристократии и дворянства. Но протестантизм делал успехи среди народа с помощью таких миссионеров, как Бернар Гильпин, «апостол севера». Чем сильнее становилась королевская власть, тем ревностнее епископы Карлайла работали над постепенным введением церковного униформизма. Но воинственные землепашцы этих «наезднических» областей не принадлежали к числу людей, которых можно было принудить силой или легко склонить к религии или к чему-нибудь другому. Таким образом, перемены совершались медленно.
До конца царствования Елизаветы многие земледельцы Камберленда и Нортамберленда несли за право пользования земельными участками военную службу по охране границы по призыву королевских наместников Пограничных областей; эти лихие наездники севера – на службе ли у правительства или у разбойничьих кланов – носили кожаные куртки и стальные шлемы, были вооружены пиками и луком или пистолетами и ездили на крепконогих лошадях местной породы, которые хорошо знали дорогу через мшистые болота.
После объединения Англии и Шотландии под властью Якова I (1603) стало возможным сотрудничество между двумя властями по ту и другую сторону границы, что позволило наконец подавить разбойников и водворить королевский мир в самом центре разбойничьих долин. «Вилл Говард из Ноуорта», хотя и католический нонконформист, верно служил королю Якову в качестве его наместника в Западной Пограничной области. Он с собаками-ищейками охотился за Грэхемами и другими разбойничьими кланами, преследуя их вплоть до их логовищ. Норт-Тайн и Ридсдейл были постепенно подчинены закону. В первые годы XVII столетия дворяне из Нортамберленда впервые стали строить вместо прежних четырехугольных башен и замков господские дома, как жилища, обеспечивающие им безопасность.
Странно то, что варварская архаическая жизнь Пограничных областей, какой она все еще была во времена королевы Елизаветы, тесно переплеталась с жизнью наиболее передовых областей каменноугольной промышленности, развивающейся в нижнем течении Тайна и в Восточном Дареме.
Добыча угля на поверхности началась еще до римского завоевания; но теперь разработка шахт стала глубже, и труд рабочих на них начал приближаться к работе шахтера наших дней. Ньюкасл – центр крупного предприятия по перевозкам лондонского «морского угля» – являлся единственным своеобразным пунктом соприкосновения феодального мира Перси, с его племенным бытом разбойников, и угольной торговли, в основном мало отличающейся от современной.
Повсюду к югу от все еще неспокойных Пограничных областей с их мрачными каменными замками и четырехугольными башнями Англия в царствование Елизаветы становилась преимущественно страной манориальных особняков, поразительно отличавшихся друг от друга размерами, материалом и архитектурным стилем и свидетельствующих о мире и экономическом преуспевании своего времени; своим восхитительным расположением и красотой они как бы говорили о торжестве человеческой жизни на земле. Богатство и сила, а с ними и руководящая роль в архитектуре перешли от князей церкви к дворянству. Великая эпоха церковного строительства, господствовавшего в течение стольких столетий, окончилась. Новая религия была скорее религией Библии, проповеди и псалмов, чем религией священного храма; к тому времени в стране было уже достаточно прекрасных церквей для удовлетворения религиозных потребностей протестантской Англии.
Елизаветинская архитектура сочетала в себе строгие черты готики и классицизма, другими словами – элементы старой английской и итальянской архитектуры. В первые годы царствования Елизаветы более обычной была асимметричная и причудливая готика, в особенности при перестройке старых укрепленных господских домов в более мирные роскошные жилища, такие, как Пенсхорст и Хеддон Холл. Но бок о бок с ними в царствование Елизаветы все более и более входила в обычай строгая планировка частных дворцов в итальянском или классическом стиле, подобно Лонг-литу, Одлей-Энду, лестерским сооружениям в Кенилуорте и Монтекьюту с его великолепием тусклого золота – типичному деревенскому дворянскому дому в отдаленном округе Сомерсета, построенному из местного камня, – одному из самых красивых и величественных зданий в мире.
В сельских домах нового стиля, подобных Одлей-Энду, и в общественных зданиях, подобных Грешэмской королевской бирже, витиеватый орнамент Ренессанса украшал каменную резьбу фасада здания и деревянную отделку его интерьеров. Прекрасный и чистый образец этого стиля представляют собой Врата почета в Каюс-колледже в Кембридже (1575), а его более поздний образец можно найти поблизости в виде крыши и перегородки внутри Тринити-холла (1604-1605). Часто проектирование и отделка домов эпохи Елизаветы производились немецкими мастерами, специально привлеченными для этой цели. Но так как их художественный вкус и традиции были не из лучших, то, к счастью, эти работы поручались также и более компетентным отечественным строителям и архитекторам.
Наряду с величественными дворцами в сельских местностях было бесчисленное количество господских домов меньшего размера, самых разнообразных по стилю и по материалу – одни из камня, другие черно-белые, наполовину из дерева, как Моретон Олд-холл в Чешире, а некоторые из красного кирпича – в местностях, не изобилующих ни камнем, ни деревом . Хотя окна были не из цельных зеркальных стекол, а с частыми переплетами, они занимали значительно большую площадь, чем прежде, и впускали потоки света в прелестные комнаты и в длинные елизаветинские галереи. В такие переплеты стали вставлять гладкие, прозрачные стекла; во времена первых Тюдоров они часто заполнялись «ивовыми прутьями или дубовыми решетками, сплетенными наподобие шахматной доски», как нам рассказывает Гаррисон, «но теперь ценится только самое прозрачное стекло».
В прежние времена лучшее стекло привозилось из-за границы, но в начале царствования Елизаветы производство его в Англии было усовершенствовано при помощи иностранных рабочих из Нормандии и Лотарингии. Заводы в Уидце, Гемпшире, Стаффордшире и в Лондоне изготовляли уже не только оконное стекло, но и бутыли и бокалы – в подражание модным венецианским изделиям, привозимым из Мурано и доступным только богачам.
Фасад дома Елизаветинской эпохи
В парадных комнатах белоснежные потолки были отделаны самыми фантастическими узорами, а их лепные украшения иногда оттенялись цветной краской или позолотой. Стены были утеплены и украшены «аррасскими коврами или разрисованными тканями, на которых изображались или разные истории, или растения, звери, птицы и тому подобные предметы», или же они были обшиты панелями «из отечественного дуба или панелями, вывезенными из восточных стран» (Гаррисон), то есть из прибалтийских стран. Картин в рамах, за исключением фамильных портретов, было мало даже в домах джентльменов, но в наиболее роскошных больших домах встречались картины в венецианском стиле.
Дома низших классов населения в городах и деревнях меньше изменились, чем дома дворян (джентльменов). Это все еще были старомодные, крытые камышом деревянные хижины с остроконечной крышей; пространство между стойками и поперечными балками заполнялось глиной, землей, щебнем.
«Этот грубый способ строительства [пишет Гаррисон] удивлял испанцев во времена королевы Марии, особенно когда они видели, как много кушаний подавалось во многих из этих столь убогих домов. Их удивление было так велико, что один из них, человек небезызвестный, сказал по этому поводу: «Эти англичане [цитирует он] строят свои жилища из палок и грязи, но обычно едят так же хорошо, как и король».
Великим произведениям елизаветинской Англии в области поэзии, музыки и драмы не были равноценны произведения в области живописи, хотя было создано много удачных портретов королевы и ее придворных, написанных на полотне. Николас Хилиард, уроженец Эксетера, создал школу английской миниатюры. Этот прекрасный вид тонкого искусства имел большой спрос не только среди придворных, тщеславно соперничающих друг с другом из-за «маленькой картинки» с изображением королевы за «сорок, пятьдесят и сто дукатов за штуку», но и среди всех, кто хотел увековечить свое семейство или своих друзей. Миниатюрная живопись в Англии, уже тогда находившаяся на высоком уровне, неуклонно развивалась вплоть до времен Косвея (жившего в конце царствования Георга III) и фактически была погублена только фотографией, так же как многие другие виды искусства были погублены наукой.
Роскошь и причудливость мужских костюмов была постоянной темой для сатиры. «Моды гордой Италии» и Франции были всегда предметом подражания, и портной играл большую роль в жизни джентльмена Елизаветинской эпохи. Мужчины и женщины носили драгоценности, золотые цепи и всевозможные дорогие безделушки, а вокруг шеи – жабо различной величины и формы. Конечно, эту модную роскошь могли позволить себе только зажиточные круги, но мужчины всех классов носили бороды.
Дворяне имели привилегию: право носить шпагу как часть своей полной гражданской одежды. Дуэль по определенным ее законам, утвержденным кодексами чести, стала заменять более дикую «драку насмерть» и убийство врага феодала его свитой или его слугами. Мода на фехтование – в виде спорта или всерьез, как дуэль, – была иностранного происхождения; светские люди даже всякий мелкий спор вели «строго по правилам», в корректных, книжных выражениях, а сражаясь на рапирах или кинжалах, сопровождали бой восклицаниями: «Ах, бессмертный passado! The punto reverso! The hai!» .
Непрерывно росли торговля, земледелие и общее благосостояние; на дорогах гораздо чаще, чем прежде, можно было встретить всадников и пешеходов всех классов, путешествовавших по делам или ради удовольствия. Средневековый обычай паломничества привил вкус к путешествиям и интерес к достопримечательностям, и эти стремления оказались более долговечными, чем религиозный обычай посещения храмов и священных реликвий. Вместо святых источников появились лечебные минеральные воды. Как говорит Кемден, Бакстон в далеком Дербишире был уже модным курортом «для много» численной аристократии и джентри», которые ездили туда пить воды и жили в изящных жилищах, построенных графом Шрюсбери в целях развития этой местности. Бат еще не вошел в настоящую моду, и, хотя его воды уже славились, оборудование его было еще в жалком состоянии.
Характерная особенность гостиниц елизаветинской Англии заключалась в их приспособленности к индивидуальным потребностям и вкусам путешественников. Файнс Морисон, который побывал в придорожных гостиницах половины стран Европы, писал на основании своего опыта:
«Во всем мире нет таких гостиниц, как в Англии, в отношении питания и разнообразия дешевых развлечений, которыми остановившиеся в гостиницах могут пользоваться по собственному выбору, или в отношении почтительного обслуживания путешественников, даже в самых бедных деревнях. Как только путник появляется в гостинице, слуги бросаются к нему и один из них берет его коня и прогуливает его, пока он не остынет, затем чистит его и дает ему корм; впрочем, я должен сказать, что этим слугам нельзя очень доверять в таком деле, и глаз хозяина или его слуги должен всегда следить за ними. Другой слуга отводит путнику особую комнату и разжигает огонь в камине; третий стаскивает с него сапоги и чистит их. После этого приходит к нему хозяин или хозяйка гостиницы, и если он хочет кушать с хозяином или за общим столом с другими, то его обед будет ему стоить шесть пенсов, а в некоторых гостиницах – только четыре пенса, но эти дешевые обеды считаются менее достойными, и джентльмены ими не пользуются. Если джентльмен хочет есть в своей комнате, он заказывает блюдо, какое ему хочется, так как кухня работает все время и он может приказать изготовить кушанье по своему вкусу. А когда он идет к столу, хозяин или хозяйка провожают его, если же у них много гостей, то по крайней мере навещают его, считая за особую честь, когда их попросят сесть за стол вместе с посетителем. Пока посетитель ест, если он обедает в компании, ему предлагают музыку; он может по желанию или принять предложение, или отказаться. А если он одинокий, музыканты могут приветствовать его своей музыкой по утрам… Даже в своем собственном доме человек не мог чувствовать себя свободнее, чем в гостинице. При отъезде, если посетитель дает несколько пенсов слуге и конюху, они желают ему счастливого пути».
К несчастью, за всем этим чистосердечным гостеприимством могло скрываться и нечто зловещее. Честные возчики, оказывается, не имели такого чистого, безмятежного ночлега, как джентльмен Файнса Морисона. Они знали конюха-слугу как негодяя, который живет тем, что предает путешественников более дерзким ворам, чем он сам.
Шекспир полностью подтверждает картину в гостиницах того времени, данную Уильямом Гаррисоном. Он действительно расхваливает пищу, вино, пиво, образцово чистое постельное и столовое белье, ковры на стенах, ключ от комнаты, вручаемый каждому гостю, свободу, которой он пользовался в противоположность тираническому обращению с путешественниками на континенте.
Но, увы, столь любезные слуги и сам веселый хозяин часто были в союзе с разбойниками с большой дороги. Раболепная услужливость в отношении гостя могла прикрывать желание узнать, какой дорогой он поедет на следующий день и есть ли у него деньги. Тогда еще не было чековых операций, большие суммы золота и серебра перевозились обычным путем. Слуги гостиницы угодливо брали в руки каждую вещь из багажа путешественника, чтобы судить по ее весу, содержится ли в ней золото или серебро. Затем они сообщали о результате своих изысканий сообщникам на стороне. Гостиница сохраняла свое доброе имя, потому что ни один грабеж не совершался в ее стенах; воры появлялись на дороге из чащи на расстоянии нескольких миль.
«Эта система, – заключает Гаррисон, – приводила к полному разорению многих честных йоменов во время путешествия».
Но гостиница была приютом не только для путешественников. Часто обитатели господского дома и его гости после домашней трапезы отправлялись в соседнюю гостиницу и проводили там долгие часы в отдельной комнате за стаканами и кружками; из-за трудности доставать иностранное вино сквайр часто предпочитал опустошать погреб гостиницы, а не свой собственный. Этот обычай сохранялся среди мелкого дворянства (джентри) и в течение нескольких поколений после смерти Елизаветы. Во все времена пивная была общественным центром средних и низших классов города, деревни и поселка.
Изучение истории и литературы елизаветинской Англии оставляет впечатление большей гармонии и большей свободы в общении классов, чем в более ранние и более поздние времена, будь то времена крестьянских восстаний, «уравнительных» доктрин, антиякобинских ужасов или обособленности и снобизма высших классов. Деление на классы во времена Шекспира принималось как должное, без зависти со стороны низших классов и без назойливой заботы средних и высших классов научить «великому закону субординации» «низшие классы» – заботы, которая столь уродливо проявилась в XVIII веке и в начале XIX века, например в открытии «благотворительных» школ для бедных. Типичным учебным учреждением в царствование Елизаветы была средняя классическая школа, в которой обучались вместе наиболее способные мальчики всех классов; напротив, для XVIII и XIX веков были типичны «благотворительная» школа, сельская школа и «общественная» школа, в которых обучение велось строго раздельно, по классовому принципу. Люди Елизаветинской эпохи принимали социальный строй так же, как они принимали и все прочее, – просто и естественно – и общались между собой без стеснения и без подозрительности.
Деление на классы, спокойно принимавшееся обеими сторонами, не было резким; более того, оно не было даже строго наследственным. Отдельные лица и семьи попадали из одного класса в другой или вследствие обогащения или разорения, или в результате простой перемены занятия. Здесь не было непроходимого барьера, какой в средневековой Англии отделял лорда манора от его крестьянина или во Франции до 1789 года отделял дворянство как наследственное сословие от всех других. В Англии Тюдоров такие резкие линии раздела были невозможны вследствие многочисленности и разнообразия людей промежуточных классов и занятий, которые были тесно связаны в своих делах и повседневных развлечениях с людьми, стоящими выше или ниже их по общественному положению. Английское общество зиждилось не на равенстве, а на свободе – на свободе благоприятных возможностей и на свободе личного общения. Такова была Англия, которую знал и принимал Шекспир: его одинаково интересовали мужчины и женщины всех классов и всех профессий, но он оправдывал «иерархию» как необходимую основу человеческого благополучия.
Пэры королевства были небольшой группой дворянства, пользующейся большим личным влиянием и некоторыми установленными законом привилегиями, возбуждавшими зависть, хотя они не были освобождены от налогов. От них ожидали, что каждый будет развивать свое крупное хозяйство и оказывать широкое и щедрое покровительство своим клиентам, часто получавшим слишком скудный доход от своих имений. Знать потеряла независимую военную и политическую силу, которой пользовалась как класс до войн Алой и Белой розы. Тюдоры не хотели, чтобы категория пэров была многочисленной, и воздерживались от пожалований этого звания. Площадь земли, которой владели члены палаты лордов, была значительно меньше во времена Елизаветы, чем во времена Плантагенетов или Ганноверов; недавняя революция цен ударила по ним сильнее, чем по каким-либо другим лендлордам, и процесс скупки пэрами имений мелкого дворянства и фригольдеров еще не начался. По всем этим соображениям палата лордов, особенно после исчезновения аббатов в митрах, была во времена Тюдоров менее важным органом, чем она была в прошлом и должна была стать снова в будущем. Корни старой аристократии были подрезаны, а новая аристократия еще не вполне созрела, чтобы занять ее место.
Но если царствование Елизаветы не было великим веком для пэров, то оно было великим веком для джентри. Численность их, богатство и значение возрастали вследствие упадка старой аристократии, стоявшей между ним и короной; вследствие раздела земель монастырских имений; вследствие оживления торговли и улучшения обработки земли новой эпохи. Сквайр времен Тюдоров и Стюартов ни в коем случае не вел такой изолированной и идиллической жизни, как это представляли себе некоторые историки. Он был частью общего механизма деятельного общества. Земельное дворянство непрерывно пополнялось из рядов йоменов, купцов и законоведов, делавших свою карьеру; в то же самое время младшие сыновья владельца манора обучались в промышленности и в торговле. Таким путем старые семьи имели личную связь с новым обществом и деревня имела связь с городом. Несомненно, на западе и на севере, в будущих областях «кавалеров» (роялистов), деревня была более изолирована, чем в графствах, тесно связанных с торговлей Лондона, но это различие, хотя и реальное, было только относительным.
Разумный обычай обучения торговле младших сыновей сквайров становится во времена Ганноверов менее распространенным, отчасти вследствие уменьшения (почти полного исчезновения) класса мелких сквайров. Презрительное отношение некоторой части джентльменов XVIII и XIX столетий к «пачканью рук торговлей» было особенно нелепым, потому что почти все такие семьи возвысились всецело или частично благодаря торговле и многие фактически непрерывно занимались ею, хотя изящные леди из этих семей могли мало знать об этом. Но в Елизаветинское время было гораздо меньше этого бессмысленного снобизма. В Лондоне в ученичестве «часто находились дети дворян и знатных лиц», которые послушно служили своим мастерам в надежде повыситься до участия в деле, но в часы досуга «ходили в дорогих нарядах, носили оружие и посещали школы танцев, фехтования и музыки».
На памятниках времен Елизаветы и Якова, которые можно найти в приходских церквах, имеются надписи: «горожанин и мануфактурист», «горожанин и галантерейщик» из Лондона или из каких-либо других городов; такого рода надписи трудно найти на мемориальных плитах более позднего времени.
Таким образом, земельное дворянство имело близкие связи с торговыми классами, однако никто не считал, что статус «джентльмена» могут иметь только земельные собственники. Гаррисон рассказывает нам, как свободно и широко смотрели на этот вопрос во времена юности Шекспира: «Тот, кто изучает законы королевства, кто, пребывая в университете, погружается в книги или занимается физикой и «свободными» [гуманитарными] науками или, кроме своей службы, занимается в кабинете военного командира или дает хорошие советы у себя на дому для общего блага, тот может жить без ручного труда и поэтому способен носить оружие и иметь вид и осанку джентльмена, и он может называться «мистер» – титул, который дается сквайрам и джентльменам, и в дальнейшем он будет считаться джентльменом. Это тем менее может быть запрещено, что государь от этого ничего не теряет, потому что этот джентльмен в такой же мере обязан платить налоги и общественные платежи, как и йомен, и землевладелец, который, подобно ему, носит шпагу для защиты своего доброго имени».
От него ожидают, что он будет щедро раздавать чаевые, не слишком внимательно проверять счета и помнить, что привилегией джентльмена является проигрывать на любой сделке. При встречах во время прогулок его подобострастные соотечественники будут снимать шапки и называть его «мистер», хотя за его спиной они будут говорить, что помнят, как его отец, честный человек, отправлялся на рынок, взвалив на лошадь мешки с зерном. Таким образом, каждый был доволен. «Джентри пользовались положением, которое определялось не установленными законом отличиями, но общим уважением. Кастовость как таковая имела мало почитателей, и среди воинствующего дворянства начала XVII столетия, вероятно, меньше, чем среди торжествующего дворянства начала XVIII столетия. Общее мнение гласило: «Джентри – не кто иные, как старинные богачи». При этом добавлялось шепотом, что даже «нет нужды быть очень уж старинными». Гаррисон затем переходит от дворян к горожанам и купцам и замечает по поводу расширения сферы их торговли: «И если в прежние времена их главная торговля велась ими только в Испании, Португалии, Франции, Дании, Норвегии, Шотландии и в Исландии, то теперь, в наши дни, так как люди уже не довольствовались этими путями, они устремлялись в Восточную и Западную Индию и ездили не только на Канарские острова и в Новую Испанию, но также и в Катайю [Китай], в Московию, Татарию и в соседние с ними районы, откуда (как они говорят) они привозят домой много товаров».
О значении купечества свидетельствуют памятники купцов в приходских церквах (изображающие их в не менее достойном виде, чем изображались на памятниках дворяне), а под ними барельефы их выстроившихся в ряд коленопреклоненных сыновей и дочерей с жабо на шее и надписи, увековечивающие учрежденные ими больницы, богадельни или школы. Общество становилось смешанным настолько, что даже содержатель театра мог рассчитывать на посмертную постановку его бюста в церковной ограде, если он нажил себе состояние и прожил в своем родном городе на положении почетного гражданина.
После купцов Гаррисон ставит йоменов:
«В большинстве своем они были арендаторами у дворян; и благодаря скотоводству, торговле на рынках и наемным слугам (не лентяям, которые ведут себя, как джентльмены, но таким, которые могут заработать на свою собственную жизнь и отчасти на жизнь своих хозяев) они богатели настолько, что многие из них были в состоянии покупать и действительно покупали земли у расточительных дворян и часто устраивали своих сыновей в школы, университеты и в Судебное подворье; или же оставляли сыновьям достаточно земли, с которой они могли бы жить, не работая, и таким образом давали им возможность стать джентльменами».
И до настоящего времени почти во всех районах Англии в сельских местностях сохранились многочисленные строения – не только большие дворцы Елизаветинской эпохи, но и более скромные здания в стиле архитектуры Тюдоров и ранних Стюартов, занятые теперь фермерами-арендаторами; эти здания когда-то были господскими домами мелкого дворянства или домами йоменов – свободных держателей, которые по своему экономическому положению во многих случаях стояли не ниже дворян. Эти дома свидетельствуют о том, что за период от Елизаветинских времен и до Реставрации (1660 год) число мелких сельских дворян и йоменов – свободных держателей – возросло за счет уменьшения огромных имений феодальной знати. Это был великий век для сельского среднего класса.
После купцов и йоменов идет «четвертый и последний слой населения» – класс наемных рабочих, живущих заработной платой в городе и деревне.
«Что касается рабов или крепостных, то у нас нет ни одного», – гордо вставляет Гаррисон и хвалится привилегией жителей нашего острова – тем, что всякий ступивший на него человек становится таким же свободным, как и его хозяин. Этот принцип, по которому прикосновение к земле Англии несет с собой свободу, был через два столетия распространен даже на негров лордом Мэнсфилдом, его известным приговором по делу сбежавшего раба Сомерсета.
Но хотя класс наемных рабочих теперь был свободен от всех признаков рабского положения, он «не имел ни голоса, ни авторитета в государстве», – говорит Гаррисон; «и все же они [наемные рабочие] не были в совершенном пренебрежении, потому что в больших городах и в городах, имеющих самоуправление, при недостатке йоменов приходилось пополнять состав присяжных такими «маленькими» людьми. В деревнях они обычно были церковными сторожами и констеблями и зачастую носили звание старшин». Этот принцип демократического самоуправления существовал даже среди крепостных землевладельцев средневековья. Он строго проводился в местном уголовном суде графства или в манориальном суде. В местном уголовном суде графства также сообща обсуждали и решали, какова должна быть в дальнейшем политика в отношении открытых полей и общинных пастбищ. Английский крестьянин не только имел права, но и нес определенные обязанности в обществе, членом которого состоял. Многие находились постоянно в большой нужде, а некоторые были жертвами притеснений, но дух независимости был присущ всем классам общества при старой системе держания земли, пока система огораживания полей в XVIII веке не разрушила деревенскую общину.
Другим признаком наличия у английского простолюдина чувства собственного достоинства и самоуверенности было обучение военному делу. Лишь после Ватерлоо, в течение долгого периода мира и безопасности, стало складываться убеждение, что освобождение от военного обучения для целей обороны является частью английской свободы. Во все предыдущие века преобладала противоположная, более разумная точка зрения. В позднее средневековье национальное искусство стрельбы из лука и обязанность служить в милиции города или деревни воспитывали в народе дух независимости, что (как отмечали Фруассар, Фортескью и другие писатели) было специфически английским явлением. Так было во все время царствования Елизаветы, хотя лук уступил место мушкету или ружью.
«Разумеется, – пишет Гаррисон, – за небольшим исключением, в Англии нет такой бедной деревни (как бы мала она ни была), в которой не нашлось бы всего необходимого, чтобы полностью обеспечить боевым снаряжением по крайней мере трех-четырех солдат: одного стрелка из лука, одного с ружьем, одного с пикой и, наконец, одного с алебардой. Указанное вооружение и обмундирование хранятся в нескольких местах, выделенных с общего согласия всего прихода, где его всегда можно легко получить, не позже чем через час после того, как оно будет затребовано». В 1557 году вновь была учреждена должность военного чиновника графства – лорда-лейтенанта, который заменил шерифа в качестве начальника и организатора народной милиции в каждом графстве. Он и его подчиненные производили частые смотры воинов, вооружения и обмундирования. Вследствие бережливости Елизаветы расходы оплачивались, насколько это было возможно, за счет местных ресурсов и путем добровольных взносов, но тем не менее система действовала. Восстание северных графов было подавлено без боя благодаря тому, что 20 тысяч вооруженных и обученных милицейских ополченцев быстро, по первой тревоге, были собраны в боевой готовности на защиту королевы и протестантской религии. Вдвое большее число было собрано, когда к нашим берегам приблизилась испанская Армада, а на ежедневные смотры собиралось большое число ополченцев даже после того, как опасность уже полностью миновала. В Англии не было регулярной армии, но страна не была беззащитной. Каждый округ должен был поставлять определенное число обученных и вооруженных людей для народной милиции; каждый имущий должен был выставить одного или несколько человек. И хотя лишь отчасти добровольно, а отчасти и принудительно, но население полностью выполняло свой долг по отношению к государству.
Такая система была совершенно неудовлетворительна для заморских военных операций; и действительно, в период между Столетней войной и временем Кромвеля некоторое доверие на континенте завоевали лишь те английские воинские части, которые служили в регулярных войсках в Голландии или в других странах.
Хорошо, что испанские испытанные воины не высадились на острове. Дело в том, что английская милиция уже не имела прежнего военного превосходства перед другими странами, которое некогда давал ей лук. В течение всего царствования королевы Елизаветы мушкетеры и стрелки из арбалета постепенно вытеснили стрелка из лука, по мере того как ружье – некогда столь уступавшее луку в умелых руках - приобретало все большую дальнобойность и скорострельность и возрастала пробивная сила его пуль. В начале царствования Елизаветы даже хорошо снаряженная лондонская милиция большей частью состояла из стрелков из лука, но лучшие воинские части уже состояли из стрелков с огнестрельным оружием и воинов с тяжелыми пиками. Спустя поколение, во время вторжения Армады, никто из 6 тысяч обученных людей лондонской милиции не носил лука; такое же положение было и во многих южных графствах. В 1595 году Тайный совет издал приказ о том, чтобы лук никогда больше не применялся на войне как оружие; таким образом, одна большая глава английской истории закончилась.
В области спорта замена лука огнестрельным оружием совершалась медленнее. Даже в 1621 году архиепископ Кентерберийский имел несчастье, целясь на охоте из лука-самострела в оленя, вместо него убить своего лесника. Но в это же время многие спортсмены уже употребляли охотничьи ружья, в особенности при охоте на дичь, хотя «стрельба влет» все еще рассматривалась как своего рода ловкий фокус.
Порядок, поддерживавшийся в королевстве Елизаветы, несмотря на религиозные раздоры и внешние опасности, был результатом власти короны, осуществлявшейся через Тайный совет – фактически правящий орган тюдоровской Англии – и через Прерогативные суды, представлявшие юридическую власть Совета. Эти суды – Звездная палата Советы Уэльса и Севера, Канцлерский суд и церковный с Высокой комиссии (все, кроме Канцлерского суда) бы впоследствии уничтожены парламентской революцией времена Стюартов, потому что они были соперниками судов обычного права и потому что эти суды с их следственным порядком судопроизводства и с их открытым пристрастием к решениям в пользу королевской власти представляли опасность для личной свободы. Однако во времена Тюдоров именно эти Прерогативные суды отстаивали гражданские свободы англичан, добиваясь уважения к закону, а также отстаивали английское обычное право, создавая возможность (и принуждая) применять его без страха и без пристрастия. Тайный совет и Прерогативные суды положили конец терроризированию судей и присяжных местной чернью и местными магнатами; это восстановление свободы функционирования системы присяжных в обычных делах было большой заслугой перед обществом, заслугой, которая значительно превосходила такие отрицательные моменты в деятельности Тайного совета, как его случайные вмешательства в сложные политические дела. Таким путем обычное право и его суды были спасены тем самым юридическим органом, который был их соперником. Кроме того, Прерогативные суды ввели много новых правовых принципов, лучше отвечавших духу нового времени, – принципов, которые в конце концов легли и основу законов страны.
В других странах старое феодальное право не являлось столь хорошей юридической системой, как обычное право средневековой Англии, и поэтому не могло быть приспособлено к потребностям нового общества. Именно поэтому феодальное право в Европе и вместе с ним средневековые «свободы» Европы были сметены в эпоху «рецепции» римского права, которое было законом деспотизма. В Англии ж средневековое право – в основном законы о свободах и личных правах – было сохранено, модернизировано, обновлено, дополнено, расширено и, главное, внедрялось Тайным советом и судами «тюдоровского деспотизма» так, что и старая правовая система, и старый парламент сохранились и перешли в новую эпоху обновленными.
Точно так же и в области государственного управления Тайный совет Тюдоров сочетал старое с новым, местную свободу с государственной властью. Воля центральной власти распространялась на местные власти путем использования наиболее влиятельных местных дворян в качестве королевских мировых судей, а не так, как было во Франции, где вместо местного дворянства для управления провинциями посылались из центра чиновники-бюрократы и королевские интенданты, а местное дворянство оставалось в стороне. Английские королевские мировые судьи принимали участие во всех областях управления, они были у Елизаветы «слугами на все руки». Они не только проводили государственную и церковную политику королевы, но и занимались разрешением мелких судебных дел и выполняли все обычные функции местного управления, включая введение нового закона о бедных, статута о ремесленниках и регулирование заработной платы и цен. Эти вопросы не могли быть разрешены сами собой по принципу невмешательства и не могли быть оставлены на произвол местных властей. Они регулировались парламентскими статутами на основе широко применявшихся государственных принципов, и мировые судьи должны были следить за тем, чтобы в каждом графстве руководствовались этими статутами. Если мировые судьи были медлительны в исполнении этих трудных обязанностей, то бдительное око Тайного совета следило за ними и его длинная рука скоро добиралась до них.
Мировые судьи еще не имели законодательных функций, как во времена Ганноверов. Власть землевладельцев-феодалов и местные интересы находились под благотворным наблюдением центральной власти, заботившейся обо всем народе.
В этом отношении нет ничего более характерного для государственного строя времен Елизаветы и первых Стюартов, чем мероприятия по обеспечению бедных и безработных. В целом это время (1559-1640) было лучшим, чем время царствования первых Тюдоров, но и оно характеризовалось периодически повторяющимися бедствиями. Хотя жалобы на сельскохозяйственную разруху и на огораживания, сокращавшие сельское население, раздавались теперь менее громко, рост промышленности в сельских областях сопровождался периодической безработицей, особенно при «домашней системе», которая господствовала тогда в большей части промышленности. При фабричной системе производства, которая все еще была в зачаточном состоянии, капиталист-работодатель часто имел возможность и стремился сохранить свои предприятия на полном ходу в течение возможно долгого времени и даже в плохие годы н акапливал запасы товаров, которые надеялся реализовать, когда времена улучшатся. Но рабочий на дому менее способен продолжать вести дело, когда спрос на его изделия падает. Всякий раз, когда при Елизавете бывали плохие времена, как, например, в период ссоры с испанскими правителями Нидерландов, приведшей к закрытию Антверпена для английских товаров, рабочие нашей суконной промышленности были вынуждены волей-неволей бросать свои станки, поскольку при таких условиях купцы не покупали у них сукно и не снабжали их сырьем. Периодическая безработица характерна для суконной промышленности даже в течение того периода, который в целом был периодом большого роста этой промышленности.
Чтобы удовлетворить такие неотложные потребности, на основе закона о бедных был проведен целый ряд экспериментов и издана серия указов. Эти указы проводились в жизнь на местах мировыми судьями под строгим наблюдением Тайного совета. Тайный совет имел здравый взгляд на интересы бедных, с которыми были так тесно связаны интересы общественного порядка. Теперь уже больше не было банд «закоренелых нищих», терроризировавших честных людей во времена Генриха VIII. Принудительный налог в пользу бедных теперь взимался с возрастающей регулярностью. Из этого фонда не только выдавали пособие бедным, но надзиратели бедных в каждом приходе были обязаны покупать сырье, чтобы обеспечить безработных работой, а именно: «надлежащий запас льна, шерсти, пеньки, ниток, железа и другого материала, чтобы посадить бедняка за работу» (Статут 1601 года).
Точно так же и во времена голода, как, например, в период нескольких неурожайных лет (1594-1597), Тайный совет, действовавший, как всегда, через свой орган – мировых судей, – регулировал цену на зерно, следил за тем, чтобы оно ввозилось из-за границы, и распределял его по местам, наиболее пострадавшим от голода. Несомненно, что как закон о бедных, так и снабжение питанием во времена голода были несовершенны и принимали в разных областях разные формы, но принудительная государственная система уже существовала и в теории и на практике; обеспечение бедных теперь было лучше, чем когда-либо в старой Англии, и лучше, чем когда-либо для многих поколений во Франции и в других европейских странах.
Судебная, политическая, экономическая и административная власть мировых судей была так разнообразна и в совокупности так значительна, что они сделались самыми влиятельными в Англии людьми. Часто их выбирали в парламент, где они могли выступать как опытные критики законов и политики, которыми сами руководствовались в своей деятельности. Они были слугами королевы, но она их не оплачивала и они от нее не зависели. Они были сельскими джентльменами, живущими в своих собственных поместьях на свои собственные доходы. В конечном счете они больше всего ценили доброе мнение своих соседей, джентри и населения графства. Поэтому в тех случаях, когда сельское дворянство было в сильной оппозиции к государственной и религиозной политике короля, как это случалось иногда во времена Стюартов, королевская власть уже не имела другого аппарата управления в сельских местностях. Так обстояло дело, например, в 1688 году, но, конечно, в 1588 году такого положения еще не было. Некоторые из дворян, особенно на севере и западе, не одобряли елизаветинскую политику Реформации, но огромное и все более возрастающее большинство их класса благосклонно относилось к новой религии, и мировые судьи, придерживавшиеся этих убеждений, могли быть использованы правительством для обуздания и даже ареста их наиболее упорствующих соседей. Если бы такое насилие совершалось оплачиваемыми чиновниками, присланными из Лондона, они были бы приняты более враждебно местным общественным мнением и их услуги обходились бы казне королевы гораздо дороже.
Вместе с развитием в Англии драматической поэзии улучшалась и сценическая постановка пьес. Великое значение драм Шекспира вызывает интерес к устройству театра в его время. Знание сценической обстановки необходимо для понимания драм Шекспира, как драмы Софокла и Еврипида становятся понятны только при знании устройства греческого театра. Английская драма подобно греческой произошла из религиозных спектаклей. Католическая церковь допускала в мистериях и моралях комический элемент; реформация не терпела его. Англия приняла кальвинизм в смягченной форме, данной ему правительством. Король и аристократия, по понятиям которых были установлены учреждения англиканской церкви , не имели ничего против театра, даже покровительствовали ему; благодаря их готовности расходовать деньги на спектакли прежние труппы любителей заменились трупами профессиональных артистов. Певчие королевской капеллы давали спектакли при дворе Елизаветы . Под покровительством вельмож сформировались другие труппы актеров, дававших спектакли в больших городах и в сельских дворцах аристократов; некоторые труппы получали право называться королевскими; они давали спектакли в гостиницах, утверждая, что это разрешается им по привилегии их титула. Около актеров собирались в гостиницах люди беспорядочной жизни; они составляли значительную часть публики, особенно в лондонских театрах. Лондон уже и тогда превосходил все города Европы многолюдством и богатством; в нем были тысячи холостых людей, не имевших недостатка ни в досуге, ни в деньгах на развлечения. Ремесленники, работники верфей и фабрик наполняли двор, на котором стояла сцена английского театра той эпохи. Публика еще более бедного класса занимала галерею; это были матросы, слуги, уличные женщины.
Театр был местом собрания всех классов английского общества. Для простого народа было в Лондоне много плохих театров. Но кроме них было несколько других для высших классов, там, в первом ряду партера, впереди актеров, свободных от игры в тот вечер, поэтов и критиков сидели знатные покровители драматического искусства, большею частью молодые неженатые вельможи, приезжавшие смотреть на сцене то, что занимало их в жизни: военные подвиги, любовные приключения, придворные интриги. Эти молодые вельможи не интересовались пьесами из истории реформации, которые любило среднее сословие. Они дружили с актерами, не забывая в их кругу своего превосходства над ними по общественному положению. Были такие покровители и у Шекспира. Они держали себя дерзко не только с актерами, которых удостаивали своего приятельства, но и с театральной публикой. Для многих из них ставились кресла на самой сцене и между кулисами; некоторые не сидели там на креслах, а лежали на разостланных для них коврах. Публика курила, пила пиво, ела яблоки, грызла орехи, а в антрактах играла в карты, развлекалась и волокитством. На нижней из двух галерей театра Глобус сидели те женщины лёгкого поведения, которые были на содержании у богатых и знатных людей; эти дамы держали себя очень бесцеремонно. Позади них садились и некоторые жены фабрикантов, купцов, но закрыв лица масками. Вообще посещать театр считалось неприличным для честных женщин. Актрис не было, женские роли играли юноши-подростки. Необходимо знать это, чтобы понимать, почему у Шекспира даже героини драм часто употребляют неприличные выражения; да и многие черты содержания его драм объясняются отсутствием скромных женщин. Для знатной публики он выводит на сцену государей, государынь, знатных господ и дам, говорящих изящным языком; а для массы публики вставлены в его драмы грубые комические сцены. Люди среднего сословия – бургомистры, учители, ученые, священники, врачи – выводятся у Шекспира обыкновенно только в комических сценах, служат предметами шуток для знатных действующих лиц.
Уильям Шекспир
Среднее сословие тогда чуждалось театра, было даже неприязненно ему, эти солидные, зажиточные горожане, преданные реформации, расположенные к суровому пуританскому взгляду на жизнь, отцы героев Долгого Парламента и республиканцев , не посещали театра и оставлены без внимания Шекспиром. А между тем этот класс общества был самый важный в политической жизни Англии и самый почтенный; его энергия подготовляла великую будущность английской нации. Он состоял из торговцев и промышленников, священников, людей занимавших второстепенные административные и судебные должности, из землевладельцев, не принадлежавших к аристократии, из богатых фермеров; он уже начинал приобретать преобладание в общественных делах. В 1580-х годах люди пуританского направления уже составляли большинство в палате общин; управление городскими делами уже принадлежало им. В числе действующих лиц тогдашних драм почти вовсе нет этих людей и вообще мало людей безупречной нравственности.
Они были неприязненны театру, требовали стеснения его свободы, даже совершенного запрета спектаклей. В правление первых Стюартов , любивших театр едва ли даже не больше, чем Тюдоры , он был постоянным предметом спора между королями и средним сословием; ссоры из-за него создавали как будто подготовку к политической борьбе. Во времена Елизаветы неприязнь массы солидных людей среднего сословия к театру была так велика, что, несмотря на покровительство королевы, Лестера, Саутгемптона, Пемброка, Ротленда, сословие английских актеров находилось в пренебрежении: честное общество отделяло его от себя непреодолимой преградой. Это подтверждается многими местами сонетов Шекспира . Законы того времени ставят актеров на одну линию с фокусниками, канатными плясунами, бродягами. Те права, какие хотело давать им правительство, оно покупало для них тяжелой борьбой с господствующими, предубеждением. Елизавета в начале своего царствования запретила публичные спектакли; позднее, когда она полюбила аллегорические представления, а, по мнению некоторых, и драмы Шекспира, она все-таки вынуждена была подвергать театр стеснительным мерам в угождение ропоту против него. Епископы были уступчивы к пристрастию королевы, но сельские священники постоянно проповедовали против нечестивой любви к театру. Еще упорнее их восставали против театра лорд-мэр и ольдермэны лондонского Сити, действовавшие не по личному желанно, а по требованию граждан, подававших им просьбы и адресы. Они закрыли театры, возникавшие в Сити; труппы актеров вынуждены были перенести свои спектакли в предместья. Им запрещено было и там играть по воскресеньям, велено начинать спектакли в три часа пополудни. Таким образом, театр могли посещать только люди, не имевшие занятий, а трудящаяся часть населения была лишена возможности предаваться суетному развлечению, и воскресный день был избавлен от осквернения греховным удовольствием. Эти стеснительные меры были проявлением пуританского воззрения на жизнь, постоянно распространявшегося в среднем сословии и при Карле I достигшего такой силы, что спектакли были совершенно воспрещены.
Городской совет лондонского Сити восставал не только против того, что было дурно в тогдашних драмах и комедиях, но против самого театра, называл спектакли служением дьяволу. Когда в Лондоне стали строиться постоянные театры, городской совет подверг тех актеров, которые не находились на службе пэров, наказаниям, назначенным для бродяг. В 1572 г. он отказал графу Суссексу в разрешении построить театр, а в 1573 г. заставил труппу графа Лестера удалиться из Сити. Она стала давать спектакли за пределами Сити, устроила театр в бывшем монастыре доминиканцев или, как они назывались в Англии, Черных Монахов, Black Friars (он после уничтожения монашества во время Реформации служил складом машин). В этом театре играл Ричард Бёрбедж; в нем играл сначала и Шекспир. Дела Блэкфрайерского театра шли блистательно наперекор вражде пуритан. В 1589 г. труппа, игравшая в нем, получила разрешение называться королевской; в 1594 г. она построила другой театр Глобус (на юге от Лондонского моста). Кроме этой труппы, находившейся под покровительством Лестера, была труппа лорда-адмирала; спектаклями её управляли Филипп Генсло (Henslowe) и Эдуард Эллен (Alleyn). Их спектакли в театрах, открытых для публики, считались репетициями для спектаклей во дворце королевы, и под этим предлогом были изъяты от запрещения. Из-за беспорядков, произведенных в 1579 г. труппой лорда-адмирала, тайный совет велел сломать театры; но это распоряжение было сделано только для формы и осталось без исполнения; тайный совет защищал театры от вражды городского совета.
Об устройстве лондонских театров того времени мы уже говорили. Наше описание относилось в частности к театру Глобус, одному из лучших. До начала 1570-х годов постоянных театров не было в Лондоне; для спектаклей наскоро устраивалась сцена под открытым небом или в зале гостиницы; по окончании ряда представлений эту постройку, сколоченную из досок, ломали. Дворы больших гостиниц лондонского Сити были первыми театрами. Фасы гостиницы, обращенные во двор, имели галереи, служившие помещением для публики, как теперь ярусы лож. Когда начали строить постоянные театры, этим зданиям давалось название «занавес»; называли их и театрами. У каждого театра было, разумеется, и свое особое имя: «Лебедь», «Роза», «Фортуна»… При Елизавете число театров дошло до одиннадцати, при Якове I до семнадцати. Денежные дела их шли хорошо; довольно многие антрепренеры и актеры наживали себе хорошее состояние, даже богатство, как например, Эдуард Эллен (ум. 1626 г.), Ричард Бёрбедж (ум. в том же году) и сам Шекспир. Это было возможно тогда только в таком городе, как Лондон, который превосходил многолюдством и богатством все другие столицы Европы, имел тысячи богатых людей, любивших развлечения. Круг влияния спектаклей в Англии ограничивался Лондоном и собственно только некоторыми классами населения в самом Лондоне.
Шекспировский театр «Глобус». В 1642 был закрыт пуританскими революционерами. В 1997 воссоздан в первозданном виде
Время начала спектакля обозначалось, как теперь в ярмарочных театрах тем, что вывешивалось знамя и музыканты трубили. Когда публика сходилась, музыканты, сидевшие на верхнем балконе, снова играли, объявляя этим, что начинается представление; после третьего ритурнеля выступал актер в черном бархатном платье и произносил пролог; в антрактах и по окончании пьесы шуты играли маленькие фарсы и пели. Но собственно конец спектакля составляла молитва актеров за королеву, служившая доказательством их благочестия и верноподданнического чувства. Костюмы были довольно роскошны; актеры тщеславились их богатством; но сценическая обстановка была очень скудна. Доска с надписью обозначала, в каком месте происходит действие. Воображению публики предоставлялось рисовать себе этот пейзаж или эту площадь, этот зал; когда действие переносилось в другое место, выставлялась доска с другою надписью. Таким образом, без всякой перемены вида сцены театральное действие переносилось из одной страны в другую. Этим и объясняется частое перемещение действий в драмах Шекспира: оно не требовало никаких хлопот. Выступ в середине задней стены сцены означал, смотря по надобности, или окно, или башню, балкон, крепостной вал, корабль. Светло-голубые ковры, подвешенные к потолку сцены означали, что действие происходит днем, а для обозначения ночи спускались темные ковры. Только на придворной сцене обстановка была менее скудна; при Якове I на ней уже были подвижные декорации.
Такова была сценическая постановка пьес предшественников и современников Шекспира. Бен Джонсон, порицавший неправильность формы английских драм, хотел ввести в английскую драматическую поэзию классическое единство времени и места действия. Придворная труппа, состоявшая из певчих королевской капеллы, разыгрывала его драмы, написанные по классической теории. Но жизненность имел только репертуар, соответствовавший национальному вкусу; в Блэкфрейерском театре, Глобусе, Фортуне и других частных театрах продолжали появляться новые пьесы национальной формы; их было очень много. Правда, – почти все они были произведения фабричной работы. Автор или часто два сотрудника вместе, даже три, четыре торопливо писали драму, главную привлекательность которой составляло изображение какого-нибудь современного события, интересовавшего публику. Прежние драмы при новой постановке переделывались без внимания к правам автора; впрочем, авторы обыкновенно и не имели никакого права спорить, потому что продавали свои манускрипты в собственность антрепренерам или труппам; так делал и Шекспир. Пьесы вообще писались по заказу, исключительно для той труппы, которая ставила их на сцену. Печатных драм, которые можно было давать на всех театрах, было очень мало. Репертуар состоял почти весь в каждом театре из рукописей, принадлежащих собственно ему; он не печатал их, чтобы не могли воспользоваться ими другие театры. Таким образом, при каждом большом английской театре той эпохи находилось маленькое общество писателей, работавших только для него; главная их задача состояла в том, чтобы у труппы не было недостатка в новых пьесах. Один из сатирических писателей того времени Томас Нэш говорит: «Сочинители таких пьес исполняют свое дело легко: крадут отовсюду, где находят украсть, переводят, переделывают, отдают на сцену небо, землю, словом сказать – все, что попадается им под руки – вчерашние происшествия, старые хроники, сказки, романы». Конкуренция между театрами и драматургами не стеснялась ничем: один хотел перещеголять другого. Молодые вельможи, составлявшие самую внимательную и образованную часть публики, хвалили хорошее, постоянно требовали нового, которое было бы еще лучше. Понятно, что эта конкуренция при всех своих вредных сторонах имела и хорошую; драматическая поэзия, благодаря ей, быстро достигла такого развития, что получил полный простор для своей деятельности гений Шекспира. Понятно, что не могла держаться она на той высоте, на какую он поднял ее, потому что гении, равные ему, рождаются очень редко. Её упадок после него был ускорен переменой хода общественной жизни.
Во-первых, он от-личался особенным расположением и устройством сцены, которая напоминала либо трапецию, либо овал и выдавалась глубоко в партер. Это создавало иллю-зию площадного действа, во время которого актёры, со всех сторон окружённые зрителями, выступали на обычных повозках. Такой эффект усиливало и отсутс-твие привычного для современного зрителя театрального занавеса. На самой же сцене, как правило, находились люки, из которых время от времени появлялись актёры, исполняющие роли призраков или других фантастических существ. Деко-рации практически отсутствовали, но обязательным элементом оформления сце-ны был балкон, на котором происходили самые разнообразные действия (вспом-ните сцену на балконе из изученной вами в 8 классе трагедии «Ромео и Джульетта»).
Во-вторых, для шекспировского театра была характерна особая исполнительская манера. Актёры часто импровизировали, отвечали на шутки зрителей. Большое вни-мание уделялось постановке голоса, зву-чание которого должно было напоминать музыку. Чтобы снять напряжение зрителей после сцен большого драматического на-кала, на подмостки выходили шуты.
Как и в эпоху античности, женские роли в театре времён Шекспира исполняли ис-ключительно юноши.
Труппа, актёром которой был Шекспир, построила для своих вы-ступлений большое здание театра, вошедшее в историю под названием «Глобус». Его украшала вывеска со словами, ставшими афоризмом: «Весь мир лице-действует». Спектакли этой труппы пользовались большим ус-пехом, её актёров приглашали играть при дворе королей, и в 1603 году она была удостоена почётного звания «Королевские слуги». Во многом это стало возможным благодаря её талант-ливому драматургу, с 1599 года ставшему также и совладель-цем театра. «Почти без помощи декораций, опираясь лишь на силу воображения, которое Шекспир пробуждал в зрителях, он мог заставить их увидеть в пустом пространстве сцены це-лую вселенную — далёкие и близкие страны, от Италии до Бермудских островов, прошлое и настоящее человечества — от Древнего Рима до Англии XVI в.».
Театральная деятельность позволила Шекспиру накопить деньги и купить недвижимость в Лондоне и родном Стрэтфорде, куда он вернулся на постоянное проживание прибли-зительно в 1613 году. Именно в этом городке было суждено найти своё последнее пристанище великому поэту, чей гений настолько потряс мир, что до сих пор заставляет его лучшие умы думать над вопросом: «А был ли Шекспир?». Ведь не со-хранилось не только никаких рукописей, но даже строки, на-писанной его рукой. Наиболее весомым поводом для сомнений стало странное завещание, обнаруженное спустя полтора века после смерти поэта. Оно не содержало ни одного факта, ука-зывающего на то, что его автор имел какое-либо отношение к литературе. В результате анализа этого документа у мно-гих учёных сложилось впечатление, что его составил самый обычный горожанин. Такие предположения были подкрепле-ны и другими свидетельствами, например, о необразованности Шекспира. Это и способствовало возникновению так называ-емого «шекспировского вопроса», сущность которого состоит в сомнении: был ли уроженец Стрэтфорда-на-Эйвоне Вильям Шекспир автором изданных под его именем произведений? Материал с сайта
Исследователи, отвечающие на этот вопрос отрицательно, называют более 30 претендентов на высокое право считаться создателем непревзойдённых литературных шедевров. Чаще других встречаются имена таких известных англичан, как королева Елизавета I, мыслитель Фрэнсис Бэкон, драматург Кристофер Марло, графы Дерби, Оксфорд и Рэтленд. Россий-ский литературовед И. Шайтанов отмечает: «Каждый год по-является новая сенсация. Однако сегодня можно сказать, что горожанин из Стрэтфорда-на-Эйвоне и лондонский актёр Ви-льям Шекспир (хотя его жизнь действительно овеяна тайна-ми) остаётся наиболее вероятным претендентом, намного пре-восходящим остальных. А его пьесы, к счастью, дошедшие до наших дней, неизмеримо увлекательнее любых детективных догадок по поводу их авторства».
Уэрская кровать. Гравюра Генри Шоу. Англия, 1832 год
Уэрская кровать. Англия, около 1590 года © Victoria and Albert Museum, London
Именно этот обычай позволяет Яго в трагедии «Отелло» оговорить Кассио, который якобы влюблен в Дездемону и был близок с нею. Яго рассказывает Отелло:
Так вот. Я как-то с Кассио лежал
На койке. У меня болели зубы.
Я спать не мог. Беспечный ветрогон
Во сне всегда выбалтывает тайны.
Таков и Кассио. И слышу я:
«Поосторожней, ангел Дездемона,
Нам надобно таить свою любовь».
Он крепко сжал мне руку и со страстью
Стал целовать, как будто с губ моих
Срывал он с корнем эти поцелуи,
И положил мне ногу на бедро. Акт III, сцена 3; перевод Б. Пастернака.
Возникающий здесь гомосексуальный оттенок (и без того сильный на сцене времен Елизаветы, где все роли, и мужские, и женские, исполняли актеры мужского пола) служит для дополнительного очернения Дездемоны: ее измена представляется Отелло в буквальном смысле «чудовищной», «противоестественной». Кроме того, Яго в этом выдуманном рассказе предстает невольным двойником Дездемоны — и это соответствует его тайному желанию вытеснить с их законных мест и Дездемону, и Кассио. В «Двенадцатой ночи» упоминается знаменитая «уэрская кровать», установленная одним трактирщиком из города Уэра для привлечения любопытных: на ней могли одновременно уместиться 24 человека Сейчас это ложе размером 3,38 на 3,26 метра находится в коллекции Музея Виктории и Альберта в Лондоне. .
Украшения и предметы домашней обстановки часто снабжали наставительными надписями
«Бойся Бога и люби меня»
© Victoria and Albert Museum, LondonЗолотое кольцо. Англия, XVII век
«Верность, а не страх»
© Victoria and Albert Museum, LondonЗолотое кольцо. Англия, XVII век
«Добродетель превосходит богатства»
© Victoria and Albert Museum, LondonЗолотое кольцо. Англия, XVI век
«Тебе из всех созданий принадлежит мое сердце до самой смерти»
Золотое кольцо. Англия, XVII век
«Как Бог велел, так мы решили»
© The Trustees of the British MuseumВ комедии «Как вам это понравится» Орландо и Жак-меланхолик вступают в перепалку, предметом которой служит любовь Орландо к Розалинде. Вскоре спорщики, как это обычно бывает, обращают свое остроумие друг против друга:
Жак
Вы битком набиты маленькими ответами! Не водили ли вы знакомства с женами ювелиров, не заучивали ли вы наизусть надписей на их перстнях?
Орландо
Нет, но отвечаю вам, как на обоях, с которых вы заимствовали ваши вопросы.
Жак намекает на то, что Орландо заучил наизусть избитые девизы, которые ювелиры в то время наносили на внутреннюю поверхность золотых и серебряных колец; в оригинале Жак использует слова с двойным — и непристойным — смыслом, заодно намекая, что Орландо пользовался особенной благосклонностью у жен ювелиров. Орландо в ответ отсылает собеседника к дешевым тканевым обоям, которыми тогда часто завешивали стены вместо дорогих гобеленов; такие обои разрисовывали, присоединяя к рисункам разного рода наставительные высказывания, почерпнутые из Библии или античной мифологии. Орландо хочет сказать, что сам он говорит простым языком, а вот реплики его собеседника плоские и скучные, как надписи на стенах.
Сложные прически носили не только дамы, но и кавалеры
Николас Хиллиард. Портрет молодого человека, вероятно Роберта Деверё, второго графа Эссекса. 1588 год The Metropolitan Museum of Art
Николас Хиллиард. Портрет Генри Ризли, третьего графа Саутгемптона. 1594 год Wikimedia Commons
Николас Хиллиард. Портрет молодого человека. 1588 год © Victoria and Albert Museum, London
Николас Хиллиард. Портрет молодого человека среди роз. Фрагмент. 1587 год © Victoria and Albert Museum, London
В комедии «Два веронца» жительница Вероны Джулия, влюбленная в покинувшего ее Протея, решает отыскать его в далеком Милане и обсуждает со служанкой, как ей подготовиться к путешествию:
Лючетта
В какой одежде вы хотите ехать?
Джулия
Не в женской, чтоб в дороге избежать
Бесстыдного мужского любострастья.
Ты мне поможешь раздобыть одежду,
Какую носят при дворе пажи.
Лючетта
Но волосы тогда остричь придется.
Джулия
Я подвяжу их шелковою нитью
И заплету двенадцатью узлами,
Упрямыми, как верная любовь.
Причудливость и юноше подходит,
Хотя б он старше был, чем я кажусь. Акт II, сцена 7; перевод В. Левика.
Упоминание о причудливой прическе главного героя есть и в «Гамлете». Призрак в разговоре с сыном, упомянув о своих загробных страданиях, замечает, что «малейший звук» о них «тебе бы душу взрыл… разъял твои заплетшиеся кудри / И каждый волос водрузил стоймя, / Как иглы на взъяренном дикобразе» Акт I, сцена 5; перевод М. Лозинского. . В оригинале говорится о «завязанных узлами» и «переплетенных» локонах Гамлета. Позже Офелия, вспоминая о том, каким Гамлет был до начала печальных событий в Эльсиноре, называет его «чекан изящества, зерцало вкуса» — а значит, Гамлет носил самые модные прически.
Простолюдины по закону обязаны были носить простые шерстяные шапки
В комедии «Бесплодные усилия любви» король Наварры и его свита пытаются ухаживать за французской принцессой и ее фрейлинами, но все их усилия встречают лишь насмешки. Тогда, чтобы поразить дам своего сердца, влюбленные мужчины решают устроить маскарад и являются к ним в образе послов из далекой Московии. Но и это ни к чему не приводит. Король с приближенными, видимо в высоких боярских шапках на русский манер, бесславно удаляются, а самая бойкая из фрейлин, Розалина, бросает им вслед нелестное сравнение:
Умы острей под шапкой шерстяною. Акт V, сцена 2; перевод А. Некора.
В оригинале Розалина говорит про «простые шапки, установленные законом». Это прямая отсылка к головному убору простолюдинов, чья одежда во второй половине XVI века действительно регулировалась множеством законодательных актов. При Тюдорах в Англии происходили бурные социально-экономические перемены, взломавшие прежнюю, застывшую средневековую иерархию сословий. Простые горожане — купцы, богатые ремесленники, представители новых профессий (например, актеры и драматурги, к которым принадлежал Шекспир) — стремительно богатели и демонстрировали достаток пышными одеждами, подчас затмевающими одежды старой знати. С этим-то и пытались бороться на законодательном уровне, причем само количество постановлений, ограничивающих гардероб простолюдинов, говорит о том, что борьба эта шла не очень-то успешно.
Знатные люди носили при себе зубочистки и демонстративно пользовались ими
Зубочистка. Золото, эмаль, рубин. Западная Европа, 1630–60-е годы © Victoria and Albert Museum, London
Футляр для зубочистки. Англия, XVI век © Victoria and Albert Museum, London
Зубочистка. Золото, эмаль, рубины, алмаз. Германия, около 1580 года © Victoria and Albert Museum, London
Зубочистки были приметой благовоспитанности, причем зачастую их выставляли напоказ, даже без надобности. В исторической хронике «Король Джон» Бастард, внебрачный сын английского короля Ричарда Львиное Сердце, получив от его младшего брата, короля Иоанна Безземельного, рыцарское звание и предложение присоединиться ко двору, мечтает о своей будущей жизни:
Вот ко мне
Приходит со своею зубочисткой
Приезжий иностранец на обед.
Набив едой свой рыцарский желудок
И чистя зубы, завожу беседу
С заморским щеголем: «Мой добрый сэр, —
Я говорю, на стол облокотясь, —
Позвольте мне спросить…» И тут же, словно
По катехизису, ответ: «О сэр!
Приказывайте, я к услугам вашим;
Располагайте мной!» Акт I, сцена 1; перевод Н. Рыковой.
Этот обычай, пришедший из Франции, был распространен не только в Англии. В Испании, например, зубочистка была еще и признаком достатка: в сатирической испанской поэзии того времени часто встречается образ обедневшего дворянина, который на людях пользуется зубочисткой, чтобы показать, что только что плотно пообедал, хотя на самом деле уже долгое время вынужден поститься.
Англичане любили пить подогретое и подслащенное вино
Разнообразные спиртные напитки — и способы их употребления — упоминаются во многих пьесах Шекспира. Так, в «Кориолане» Агриппа Менений признается в своих слабостях:
Да, меня все знают за весельчака патриция, который не дурак выпить кубок подогретого вина, не разбавленного ни единой каплей тибрской воды. Акт II, сцена 1; перевод Ю. Корнеева.
Шекспир тут смешивает два обычая — римский и английский. Римляне пили вино, разбавленное водой, а англичане любили вино неразбавленное и подогретое. А еще они любили его подсластить, и трактирщики с этой целью специально носили при себе сахар в пакетиках — об этом в «Генрихе IV», части первой, говорит принц Генрих с Франсисом, трактирным мальчиком на побегушках:
Франсис
Сейчас, сэр! — Попрошу вас, милорд, обождать минутку.
Принц Генрих
Но послушай, Франсис, кусок сахару, что ты мне дал, стоит пенни, так ведь?
Франсис
О господи! Да хоть бы он стоил целых два пенни!
Принц Генрих
Я тебе дам за него тысячу фунтов; спроси у меня когда угодно, и ты их получишь.
Но главным знатоком выпивки у Шекспира, конечно же, является Фальстаф Сэр Джон Фальстаф — комический персонаж из комедии «Виндзорские насмешницы» и хроники «Генрих IV», добродушный и трусливый пьяница. . Несмотря на волнение и негодование, он способен с одного глотка отличить хороший херес от плохого:
Чума на всех трусов! — Подай мне кружку хереса, негодяй! — Или нет больше добродетели на земле! (Пьет. ) <…> Ах ты, плут! В хересе опять подмешана известь. Чего и ожидать от подлеца, как не плутовства? Но все-таки трус похуже кружки хереса с известью. Акт II, сцена 4; перевод Е. Бируковой.
Здесь Шекспир подразумевает обычай недобросовестных трактирщиков подмешивать известь в старое вино, чтобы отбить у него кислый вкус.
Считалось, что человеческое тело состоит из четырех основных элементов
Четыре темперамента. Гравюра из книги Леонарда Турнейссера «Quinta Essentia». 1574 год
Wikimedia Commons
Медицинские воззрения эпохи Возрождения во многом еще базировались на учении Гиппократа о темпераментах Это учение, в свою очередь, опиралось на философские взгляды Эмпедокла (V век до н. э.). . Согласно ему считалось, что в человеческом теле присутствуют все четыре основных элемента, в разных сочетаниях образующих все сущее: воздух, огонь, земля и вода. Воздух и огонь считались элементами легкими, связанными с работой души; земля и вода были элементами тяжелыми, из них состояла плоть. В 44-м сонете Поэт, отправившийся в поездку, мечтает о встрече с Юным Другом, оставшимся вдали, и сетует на то, что его тело не способно так же легко, как мысль, преодолевать расстояния:
Пускай моя душа — огонь и дух,
Но за мечтой, родившейся в мозгу,
Я, созданный из элементов двух —
Земли с водой, — угнаться не могу. Перевод С. Маршака.
Гиппократ учил, что преобладание в теле земли, то есть «черной желчи», порождает меланхолический характер, носитель которого склонен к задумчивости, одиночеству, тоске (а также занятиям философией и возвышенному образу мыслей). Во времена Шекспира в Англии меланхолия считалась модной , и в образе Гамлета он изобразил типичного меланхолика со всеми положенными атрибутами — монологами о смерти, черным платьем и черепом.
Уксус использовался как средство от инфекции
Чума в Лондоне. Англия, 1625 год
Bridgeman Images / Fotodom
Тяжелые эпидемии чумы поражали Лондон дважды, пока там жил Шекспир — в 1592-1594 и в 1603 годах (актеры сильно страдали от того, что театральные представления в это время были запрещены из санитарных соображений). Как с ней бороться, толком никто не знал, но дошедшие до нас медицинские рецепты содержат уксус в качестве важного ингредиента. «Ешь щавель, вымоченный в уксусе», — гласит одна из таких рекомендаций. В 111-м сонете Поэт сожалеет о своей низкой судьбе — чтобы заработать себе на жизнь, он вынужден зависеть от мнений толпы (ситуация, очень логичная для актера и драматурга). Поэт взывает к жалости Юного Друга и просит у него помощи для «излечения», ради которого готов принимать горькое лекарство:
Мою заразу уксусом пои,
Мне в радость будет горькая настойка,
Приму любые снадобья твои
И вынесу любую кару стойко. Перевод С. Степанова.
Латинское слово infecere (здесь «зараза») означает как «заражать» (отсюда infection в сонете «Whilst, like a willing patient, I will drink
Potions of eisel ’gainst my strong infection
No bitterness that I will bitter think,
Nor double penance, to correct correction».
), так и «красить», поэтому выше Поэт жалуется, что его ремесло оставило на нем такой же отпечаток, как краска — на руке маляра («я в пятнах, как красильщика рука»). Но использовался ли уксус для «смывания краски», мы не знаем.
Полы даже в знатных домах устилали тростником
В трагедии «Ромео и Джульетта» главный герой, решившись вместе с приятелями на дерзкую выходку — явиться на празднество в дом врага своей семьи, старого Капулетти, отказывается танцевать, объясняя это тем, что у него «свинец на сердце» (Ромео, еще не встретивший Джульетту, безответно влюблен в холодную красавицу Розалину). Удовольствие от танцев Ромео готов предоставить другим:
Пусть беспечные танцоры
Камыш бездушный каблуками топчут. Акт I, сцена 4; перевод Т. Щепкиной-Куперник.
Обычай устилать полы в доме соломой или тростником существовал в Англии еще в Средние века — и производил на приезжих людей отталкивающее впечатление. О нем с отвращением отзывался Эразм Роттердамский, посещавший Англию в начале XVI века (и, между прочим, гостивший в доме самого Томаса Мора). Современный писатель так суммирует впечатления Эразма: «Полы, чаще всего глинобитные, покрывают слоем кровельной соломы, которую никогда не меняют, довольствуясь тем, что иногда настилают поверху немного свежей. Так и пролежит эта подстлика лет двадцать, укрывая и согревая чьи-то плевки, рвоту, мочу, пролитое пиво, рыбьи кости и головы, не говоря уже о прочих неудобопроизносимых нечистотах…» Дж. Гарднер. Жизнь и время Чосера. М., 1986. . Камыш или тростник на полу упоминается и в других пьесах Шекспира, например в хронике «Генрих IV», часть первая, — в сцене, представляющей комнату в феодальном замке. Англичане избавились от этого обычая лишь в XVII веке.
Мячи для игры в теннис для упругости набивали волосом
Игра в теннис. Англия, XVI век
Bridgeman Images / Fotodom
В комедии «Много шума из ничего» приятели подшучивают над Бенедиктом, заметив, что он, следуя вкусам своей возлюбленной Беатриче, сбрил бороду:
Дон Педро
Видел его кто-нибудь у цирюльника?
Клавдио
Нет, но цирюльника у него видели, и то, что было украшением его щек, пошло на набивку теннисных мячей. Акт III, сцена 2; перевод Т. Щепкиной-Куперник.
Впрочем, теннис, неоднократно упоминаемый Шекспиром, имеет мало общего с современным большим теннисом (lawn tennis), появившимся во второй половине XIX века Размеры и вес мячей были больше (до 65 см в диаметре), на ракетки, если играли ими, натягивали воловьи жилы. Могли также отбивать мячи деревянными битами или даже руками. Занятие подчас было опасным для наблюдателей. Другой была и техника — на хорошо оборудованных кортах (где играла знать) мячи подавали, скатывая их с навеса кровли, окружающей площадку. Часто играли командами — по два-три и, возможно, более человек. Трос, или веревка, разделяющие две команды, могли укрепляться высоко — на уровне 2-2,5 метра. .
Типично английские короткий меч с широким лезвием (sword, или broadsword) и небольшой и легкий щит круглой формы (buckler) служили признаком человека неблагородного — слуги, солдата или разбойника с большой дороги. Сэр Джон Фальстаф из исторической хроники «Генрих IV», часть первая, — рыцарь, но, собравшись ограбить беззащитных путников, он вооружается именно таким образом. Позже, рассказывая о ночной стычке (из которой он на самом деле позорно бежал), Фальстаф предъявляет окружающим доказательства своей доблести (как потом выяснится, поддельные):
Куртка у меня проколота в восьми местах, штаны — в четырех; щит мой пробит, меч иззубрен, как ручная пила. Акт II, сцена 4; перевод Е. Бируковой.
В конце XVI века поединки между английскими дворянами часто проходили в соответствии с модой, завезенной из Италии: каждый из противников в одной руке держал рапиру, а в другой — кинжал. Именно так организован поединок в финале трагедии «Гамлет». Узнав, что ему придется состязаться в фехтовании с Лаэртом, принц Датский интересуется условиями:
Гамлет
Его оружие какое?
Озрик
Рапира и кинжал. Акт V, сцена 2; перевод М. Лозинского.
Любопытно, что с точки зрения последующих событий выбор двойного оружия никакой роли не играет: не кинжал, а предательски отравленная и заточенная рапира станет причиной смерти Лаэрта, короля и Гамлета. Но Шекспиру важно было показать на сцене не просто поединок, а произведение фехтовального искусства, созданное по последнему слову моды, и к тому же подчеркнуть благородство своего героя.
Шотландские дворяне получали английские титулы
В 1603 году, со смертью королевы Елизаветы, династия Тюдоров прекратила свое существование . На английский престол вступил шотландский король Яков из династии Стюартов. Он много чем удивлял и раздражал своих новых подданных Яков повсюду наступал на права и привилегии англичан, не считался с традициями (которых просто не знал) и выделял шотландцев. ; одним из поводов для зубоскальства над Яковом было то, что он стал наделять шотландских баронов английскими графскими титулами, которых прежде никто в Шотландии не носил. Около 1606 года Шекспир написал трагедию «Макбет» на шотландский сюжет — как считается, в угоду королю Якову. Пьеса заканчивается свержением тирана Макбета и воцарением законного наследника Малькольма.
Малькольм
Всем
спасибо за любовь и помощь. Таны
И родственники, я решил ввести
в Шотландии впервые графский титул
И вам его даю. Акт V, сцена 8; перевод Б. Пастернака.
Учитывая отношение англичан к этому факту, не вполне понятна цель Шекспира: то ли он хотел провести параллель между героическими временами Малькольма и современным правлением Якова, то ли не удержался от того, чтобы дать повод зрителям в очередной раз посмеяться над чужаком королем.
Подданные короля Якова были недовольны его обычаем раздавать монополии своим фаворитам
Монополии — предоставленные королем эксклюзивные права торговать каким-то определенным товаром или с какой-то определенной местностью — были обычным делом в средневековой Англии. Однако Яков Стюарт стал слишком откровенно перераспределять традиционные монополии в пользу своих приближенных, приехавших с ним из Шотландии. Это не могло не вызвать недовольство англичан. Эту ситуацию Шекспир, в частности, обыгрывает в трагедии «Король Лир»:
Кент (о Шуте, Лиру )
Он не окончательный дурак, милорд.
Шут
Нет, ей-богу, лорды и вельможи не допускают меня до этого; ведь если бы я взял монополию на глупость, они захотели бы принять в ней участие, да и дамы тоже не позволят мне одному быть дураком. Акт I, сцена 4; перевод Б. Пастернака.
Впрочем, этот отрывок сохранился только в прижизненном издании «Короля Лира», кварто 1608 года. В тексте «Лира», представленном в Первом фолио (1623), его уже нет — возможно, по цензурным соображениям.
Перчатки делали из лайки — кожи молодых козлят
Лайковые перчатки. Англия, первая четверть XVII века
Victoria and Albert Museum, London
Лайка считалась наиболее подходящим материалом для изысканных, тонких перчаток. Благодаря специальной обработке она была мягкой и эластичной, и Шекспир неоднократно использовал ее в сравнениях, когда хотел подчеркнуть именно эти качества. Так, в трагедии «Ромео и Джульетта», обращаясь к Ромео, Меркуцио говорит:
Ну, твое остроумие растягивается, точно лайка; из одного дюйма можно его расширить до локтя. Акт II, сцена 4; перевод Д. Михаловского.
Разные виды кожи и изделия из них неоднократно упоминаются в пьесах Шекспира: он прекрасно знает, какая кожа идет на изготовление башмаков, а какая — для уздечек; знает, что пергамент делают из кожи ягнят и телят, а скрипичные струны — из телячьих кишок; помнит о таких необычных разновидностях, как оленья кожа, кожа лисы или собаки. Кожаные куртки, фляги, сумки — частые атрибуты его персонажей. Все это неудивительно: отец Шекспира был перчаточником, а значит — и кожевенником; в его доме была мастерская по выделке шкур, и Шекспиру прекрасно были известны их свойства.
Условия кредита устанавливались королевскими указами
Портрет Генриха VIII. Картина Ганса Гольбейна Младшего. Около 1537 года
Thyssen-Bornemisza Museum / Wikimedia Commons
В Средние века католическая церковь строго возбраняла практику ростовщичества: считалось, что творить деньги «из времени» значит обманывать Бога, который дал его всем в безвозмездное пользование. Англия перестала быть католической страной при Генрихе VIII, и он же, как глава новой англиканской церкви, разрешил давать деньги в рост — но со множеством оговорок (так, чтобы все были довольны). Так, заемщик должен был «по доброй воле», «с радостью» возвращать заем и проценты, а максимальный процент, который допускался по закону, не превышал десятой доли. В 6-м сонете Поэт призывает Юного Друга жениться и оставить потомство — этот процесс сравнивается с коммерческой операцией:
Как человек, что драгоценный вклад
С лихвой обильной получил обратно,
Себя себе вернуть ты будешь рад
С законной прибылью десятикратной. Перевод С. Маршака.
Правда, в этом сонете Поэт называет законной прибыль не в десять, а в тысячу процентов — если, женившись, Юный Друг вместо себя одного оставит десять детей. Вообще же Шекспир очень часто прибегал к языку коммерческих сделок, обычных в Англии для людей его положения и достатка.
Вместо адресов у многих домов были названия
У домов состоятельных горожан, гостиниц, таверн и других приметных зданий были собственные имена, порой заменявшие им адрес. Чаще всего дом называли по какой-нибудь примечательной фигуре или эмблеме, украшавшей фронтон, лепной фасад и т. д. В «Комедии ошибок», где постоянно происходит путаница с двумя парами близнецов, названия домов среди прочего помогают зрителям понять, кто сейчас находится на сцене:
Первый купец
Вот деньги ваши, те, что я хранил.
Антифол Сиракузский (своему слуге, Дромио Сиракузскому )
Неси к «Кентавру» их, туда, где мы
Остановились, Дромио, и жди:
Туда я через час приду обедать.
Затем на сцену выходит второй Дромио, близнец первого, который разыскивает своего господина, как две капли воды похожего на Антифола Сиракузского.
Антифол Сиракузский
Эй, негодяй, дурачиться довольно!
Скажи, как выполнен тобой приказ?
Дромио Эфесский
Мне приказали привести вас с рынка
В наш дом, дом «Феникса»; готов обед,
И госпожа с сестрой вас ждут давно. Акт I, сцена 2; перевод А. Некора.
Упоминание двух разных домов сигнализирует зрителям, что Антифола Сиракузского принимают за местного жителя, Антифола Эфесского. Не только дома, но даже отдельные комнаты в гостиницах могли носить собственные названия. Так, в «Генрихе IV», части первой, действие часто происходит в трактире «Кабанья голова», а в нем имеются комната Полумесяца и Гранатовая комната.
«Большие труды, большие труды, - горит огонь, и пузырится котел!» Эти строки, написанные великим поэтом Англии, широко известны на Туманном Альбионе и даже используются, как детская считалочка. О еде Шекспир писал немало. Наряду с несчастными влюбленными, безумными королями, придворными шутами, она стала персонажем почти каждой из его пьес. А что же ел сам Шекспир?
В эпоху Тюдоров
Еда эпохи Тюдоров была на удивление разнообразной. Считается, что обычные члены общества ели овсянку и хлеб, но их меню было куда менее пресным и скучным, чем мы можем себе представить. В кулинарии применялись самые разнообразные виды муки и зерна. Рожь, ячмень, овес, а также пшеница использовались давними британскими кулинарами для создания гораздо большего диапазона текстур и ароматов, чем известны большинству современных пекарей. Земледельческие инновации того времени привели к повышению урожайности и ассортимента. «Салатная» зелень, такая как щавель, шпинат и горчица, была важной частью меню Тюдоров, хотя, в отличие от сегодняшних взглядов на ее потребление, ее чаще всего варили: тогда считалось, что от сырых фруктов и овощей можно заболеть.
Еда и медицина
В ту эпоху пища была тесно связана с медициной. Люди искренне верили в то, что человек - это то, что он ест, поэтому многие продукты питания во времена Тюдоров тоже обладали лечебными свойствами. Рукописные поваренные книги часто соседствовали с медицинскими рецептами. Например, кулинарная книга Сары Лонге, написанная приблизительно в 1610 году, включает три отдельных раздела: «Пресервы и консервы», «Шлаки» и «Психика и хирургия», недвусмысленно указывая на связь еды и медицины.
Но не только съестные продукты ценились за лечебные свойства. Считалось, что и напитки, такие как пиво, вино и сидр, хоть и опьяняли, но предотвращали хвори. Холера и опасные эпидемические заболевания, передающиеся через воду, представляли тогда реальную угрозу, а слабоалкогольные напитки были куда безопаснее. Горячий шоколад, чай и кофе вошли в обиход британцев во времена Шекспира. Было отмечено стимулирующее действие этих богатых кофеином напитков, однако уже тогда ученые отмечали, что их потреблять следовало с осторожностью. Впрочем, эти напитки были очень дорогими, а кроме того, для них требовалась особая посуда (кофейники и шоколадные кружки), доступные только самым обеспеченным людям.
Необычные приправы
Одно из крупнейших различий между культурами потребления еды в Шекспировское и наше время - сезонность меню. Во времена бардов специи и сладости широко использовались даже в несладких блюдах. Корица считалась вполне уместной, как составляющая соуса для цыпленка, не считалось ничего необычного в том, что рецепт тушеного кролика включал смесь черного перца, гвоздики и меда. Вопреки распространенному мнению, применение сладких и острых приправ не было способом «замаскировать» неприятный запах подпорченных продуктов приправами, скорее сказывалось влияние ближневосточных кухонь на британский рацион. Намного позже, в 1700-х годах, эти предпочтения изменились в сторону соленых, кислых и острых блюд, которые мы едим до сих пор.
